И, кстати, о доме: проживание с тремя детьми в одной маленькой коммунальной комнате становилось всё менее приемлемым. Не говоря уже о тесноте, соседи сетовали на шум, на постоянно занятую ванную, на перманентную стирку, на упущенное молоко или пригоревшую кашу на плите… Только терпеливица Света не роптала, но это вовсе не значило, что её всё устраивает. Ей, при её работе, тоже не помешало бы немного тишины, и хотя её комната находилась на отшибе, у самого входа, но от детской беготни по коридору это не спасало. Вымотавшись за день, Маша засыпала, так и не придя ни к какому определённому решению, но эти мысли караулили её пробуждение, и когда она, полупроснувшись, вставала ночью к малышу, бились в виски, требуя ответа.

Однажды, после очередной стычки с соседями, которые в подпитии не стеснялись в выражениях, Маша пришла к себе, села на диван и расплакалась. Вера и Петька, которые при первых залпах коммунальной битвы убежали в комнату и притаились за дверью, теперь робко приблизились, притулились к матери с обеих сторон на краю дивана. Вера нашла материну руку и стала бережно её гладить, отчего Маша расплакалась ещё сильнее. Она утирала слёзы углом мокрой пелёнки, которую подобрала с пола, и бормотала, утешая не столько детей, сколько себя:

– Всё в порядке. Всё. Всё. Я сейчас…

– Мама, мы больше не будем! – сказала Вера, заглядывая ей в глаза. Петька, который, как эхо, всё повторял за сестрой, тут же пролепетал: «Ибудим! Ибудим!» Маша улыбнулась сквозь слёзы и обняла детей.

В дверь постучали, вошла Света. Оглядела комнату с привычным детским разгромом, придвинула себе стул, села напротив. Поглядела на Машу и детей, помолчала.

– Ну что?

Маша пожала плечами, всхлипнула и заговорила.

– Надо искать обмен. Пойду на работу – куплю газету. Пора со всем этим что-то делать.

– А муж?

– А что муж? – Маша увела взгляд за окно. Это был самый трудный вопрос. Если получится перебраться в отдельную квартиру, то рано или поздно (учитывая его настроение, скорее рано) он снова распустит руки, и тогда…

Она и не заметила, что говорит вслух. Света всплеснула руками, ахнула:

– Он тебя бил?! Но почему ты с ним живёшь? Неужели так любишь?

Маша уставилась соседке в глаза и задумалась.

– Ты знаешь… Нет. Уже, наверное, нет. Всё ушло… Наверно, выбил он из меня мою любовь. – Она вздохнула. Дети, устав сидеть неподвижно, выбрались из её объятий и затеяли на диване, за её спиной, какую-то игру. Игорёк, проснувшийся было от шума ссоры, угомонился и заснул поперёк кроватки. – Наверное, я всё ещё надеялась. Молилась за него. Ты не представляешь, как я за него молилась! Готова была вытерпеть всё. Мне казалось, что я должна его спасти, он ведь мой муж, отец моих детей! В горе и в радости.

Маша надолго замолчала. Молчала и Света. Вспомнила покойного мужа, Марининого отца, этого неуживчивого правдоруба с золотыми руками, в которых горела и спорилась любая работа. Его и терпели-то в совхозе только за эти его руки, которые могли починить всё что угодно, от трактора до телевизора. Умер он внезапно – перебирал движок грузовика, отошёл покурить за ворота гаража, присел на перевёрнутый ящик у стены, и всё. Врачи сказали: инфаркт. Маринке тогда шёл четвёртый год…

Уйдя в своё прошлое, Света даже вздрогнула, когда Маша снова заговорила.

– А теперь вот думаю. Вера подрастает, скоро и Петя уже станет всё подмечать. Вот Игорёк ещё. Дети, пока маленькие, они же во всём копируют родителей! Это потом что-то своё… Может выправится, а может и нет. Чему они научатся, какими вырастут? Вот все в один голос: у детей должен быть отец. Да, наверное… И знаешь, он ведь очень достойным человеком был. Умным, добрым. Что случилось? Иногда я думаю: может, это со мной что-то не так? Может, я сама виновата?

– Не говори ерунды, – вскинулась Света, – я тебя недолго знаю, но не видела за тобой такого греха, чтобы кулаки распускать. Оно и вообще отвратительно, даже если виновата – колотить женщину, мать твоих детей. Но смотри: ты целыми днями как белка в колесе, слова поперёк ему никогда не скажешь, чего ещё?! Ну, дети, да. Так это же и его дети, ты их не в подоле небось принесла!..

Маша вздохнула, вспомнила: «Жизнь состоит из слёз, вздохов и улыбок, причём вздохи преобладают». Вспомнила Сашу, любимую подругу, от которой слышала эту цитату О.Генри. Они собирались в их с Алексеем гостиной – все их молодые друзья, читали стихи, пели под гитару, угощались нехитрой домашней стряпнёй или роскошной Машиной сдобой, которой она очень гордилась (венское тесто, последний подарок Алексеевой бабушки, светлая ей память!). Шутя называли это – салон Рангуловых. Как же давно всё это было! И вроде бы не так уж давно, а по ощущениям как будто в одной из прошлых жизней…

– …Видала я таких. – Голос соседки пробился через толщу Машиных воспоминаний. – Задурит тебе голову своими претензиями, и всё, конец! Дело сделано. Можно помыкать как угодно, а ты так и будешь всю свою жизнь за каждый свой шаг извиняться.

Маша встряхнулась: что это она говорит? Подхватила оборванную ниточку Светиного монолога, задумалась. Где-то, кажется, в одной из этих новоявленных газет, читала: если невиновного человека посадить в тюрьму, то спустя какое-то время он сам придумает себе вину – просто потому, что человеку необходимо какое-то объяснение происходящего. Наше сознание не выносит пустоты беспричинности, так устроен мозг…

Ей вдруг захотелось свежего ветра и простора. Она посмотрела на часы: темнеть начнёт ещё не скоро, через полчаса можно покормить Игорька и погулять с детьми.

Алексей появился только к вечеру следующего дня – выспавшийся, вымытый, побритый: отсыпался у родителей.

– Есть будешь? – спросила Маша. Она кормила маленького, глаз привычно метнулся по комнате: всё ли в порядке, и тут же поймала себя на этом, ощутила досаду и горечь – вот и вся любовь! Насколько это возможно, комната была прибрана. По крайней мере, вещи лежали на своих местах и клеёнка на столе была чисто вытерта.

– Я поел, – ответил Алексей, переобулся в тапки и сел на складную кровать. Эти кровати они купили ещё дома, для гостей, и Алексей настоял, чтобы забрать их с собой. Игорь Семёныч долго не соглашался: места в контейнере не хватало, брали только самое ценное и необходимое, а кровати эти – строго говоря, раскладушки, хоть и выглядят в разложенном виде как полноценное ложе. Алексей упёрся: едут, считай, в никуда, мало ли как придётся устраиваться, и, как показала жизнь, оказался прав: на одной из них он теперь и спал, а вторая, сложенная, стояла в углу за шкафом и служила временным складом стираных вещей, ожидающих глажки.

Маша спала с детьми на диване. Диван был старый, перекошенный на одну сторону, и если бы не толстый матрас с подоткнутым под него тряпьём, она бы всё время скатывалась на пол. С мужем она больше не спала, да и он не настаивал. Раз, уже после родов, пришёл к ней ночью, она и опомниться не успела – шарил по телу, мял и месил, словно она была куском теста. Потом отстранился, затих – зашелестела обёртка, пробормотал: вот так, детей с меня хватит, – и взял её, незатейливо и жадно, как вещь. Через несколько минут уже мерно храпел в своей постели, а Маша долго лежала в темноте с открытыми глазами, пытаясь осмыслить случившееся. Вспомнилось: «Жена не властна над своим телом, но муж». Во избежание блуда. Лучше бы блудил, чем так вот…

С тех пор он стал к ней приходить – время от времени, когда, наверное, припирало. Как в отхожее место, думала она, но возражать не решалась, муж всё-таки, однако ничего при этом не чувствовала, кроме стыда и гадливости – давала! Единственное, на чём настояла – не надо рядом с детьми, поднималась, шлёпала в его койку. Наутро он бывал умиротворён: сажал на колени детей, рассказывал о работе. Дети, робко посидев минуту-другую, принимались извиваться, как пленённые котята, вырывались на свободу. Маша поддерживала беседу, но без особого энтузиазма. С удивлением для себя она обнаружила, что говорить им больше не о чем. А ведь когда-то, наивная девочка, она думала, что может его слушать вечно и это ей не надоест, их долгие вечерние беседы (или утренние, когда, после упоительной близости, её голова покоилась на его плече) были лучшими, любимыми её мгновеньями и верилось, что они не закончатся никогда…