…Oглядываясь назад, я удивляюсь, что многие из нас, несмотря ни на что, дожили до сравнительно преклонного возраста – ведь ничто не предвещало. Если учесть, сколько шансов у нас было, как сейчас говорят, выпилиться, получив премию Дарвина.
Мы строили «штабики» из досок с гвоздями и временами на них наступали ступней в резиновой «вьетнамке». Жгли «кастрики», лазали по стройкам, прыгали по перекрытиям между этажами, и однажды, убегая от сторожа, спрыгнули в стекловату с высоты второго этажа. Всеми своими голыми конечностями (дело было летом). Это по сей день одно из самых ярких воспоминаний в моей жизни.
Еще мы бросали в лужи карбид, он вонял и пенился. Карбид вообще очень интересная и многоцелевая вещь. Его можно бросать в костер, и он взрывается. Мальчишки жевали битум (не спрашивайте меня, зачем). Летом по вечерам мы лазали через забор в соседний детский сад поплавать в их бассейне. Самым веселым было убегать от садикового сторожа Гаврюши – хромого на одну ногу пожилого маленького грека, который пытался угнаться за нами, попеременно ругаясь по-русски и по-гречески.
В какое-то лето, когда мне было лет 8, по телевизору шел чудесный английский «Робин Гуд» – и дворы на это время опустевали. А потом мы высыпали на улицу – и, конечно же, были шайкой «лесного Робина». У нас всегда были при себе самодельные луки, и мы пытались отстреливаться от Гаврюши, который воплощал собой силы тьмы и являлся подручным подлого шерифа Ноттингемского или даже самого сэра Гая Гисборна. Бедный Гаврюша свирепел и шел жаловаться нашим родителям. Нас наказывали, наши луки ломали и выбрасывали, но через несколько дней мы делали новые и все возвращалось на круги своя.
Наш дом был самым первым в новом микрорайоне, вокруг постоянно шла стройка. Зимой мы плавали в наполненных водой котлованах на плотиках, сделанных из «говна и палок». Летом в этих котлованах жили ужасно милые маленькие лягушечки, совсем крошечные, величиной с ноготь, некоторые еще даже с хвостиками, оставшимися со стадии головастиков. Лягушечки переселялись к нам домой под письменный стол или под кровать в трехлитровых банках из-под компота (баллонах, как у нас говорили) – до первой маминой уборки.
Крыша нашей девятиэтажки. О, крыша. Сколько в этом слове! Оттуда мы бросали петарды и снежки зимой, наполненные водой бомбочки из тетрадного листа, иногда – яйца и помидоры. Когда у нас был совсем кризис жанра, в ход шел рулон туалетной бумаги, из него можно было сделать крутой серпантин. Там же мы впервые пробовали курить – это был упертый у чьего-то папы «Космос» в синей пачке.
Летние будни приморского городка
А летом, с мая по сентябрь, у нас было море…
Мы жили недалеко от Толстого мыса и обрыва (кручи, как ее у нас называли) – минут 15-20 пешком через совхозные виноградники. По пути, если повезет, можно было нарвать зеленого винограда в голубых капельках медного купороса, которым его обрабатывали от вредителей. Не знаю, где и как мы его мыли и мыли ли вообще. Главное было не попасться злющим совхозным овчаркам или сторожу, у которого, как говорили мальчишки, ружье было заряжено солью.
Круча – это почти отвесная скала, где в паре мест белые сыпучие камни-трескуны, как мы их называли, образовали нечто похожее на спуск под углом 45-60 градусов. Спускаться вниз надо было, держась за веревку. Каждый год там падали и разбивались насмерть люди: помощь могла прийти только с моря, а это занимало несколько часов – мобильных телефонов тогда не было… Родители запрещали нам даже близко подходить к круче, но откуда же они узнают!
Это было наше любимое место: чистейшее море, крабики, мидии, и никаких «бздыхов» (так в наших краях по сей день называют отдыхающих). На городском пляже в то время летом яблоку было негде упасть. Чтобы дойти до воды, нужно было ступать чуть ли не по головам загоравших на песке людей. А само море в бухте… Мы, аборигены, сами там никогда не купались и никому не советуем. Летом детская инфекционная больница в Геленджике (и сейчас тоже!) забита под завязку, и дети лежат в коридорах. Причина одна: хлебнул морской воды, очнулся – гипс.
На круче мы проводили целый день, возвращаясь домой перед приходом родителей, чтобы успеть “замести следы”: смыть песок с тела и сесть во дворе с видом, как будто так и было.
Еще иногда мы на великах ездили на Тонкий мыс: другой конец Геленджикской бухты. Брали с собой по бутылке воды и яблоку, вскладчину покупали буханку хлеба за 20 копеек и вперед, 17 км в один конец. Панамки? Очки от солнца? Солнцезащитный крем? О чем речь!
Уже к середине лета мы превращались в худых закопченых чертиков, ночью нас можно было увидеть разве что по белкам глаз, а светлая одежда на загорелой дочерна коже в темноте слегка фосфоресцировала.
Летние вечера. Семьи во дворе целыми поколениями. Нам всегда есть чем заняться: прятки, «казаки-разбойники», войнушка, «море волнуется раз»…
Наша девятиэтажка – 2 подъезда, 72 квартиры. Жильцы дома в основном – молодые семьи с детьми. Нас человек 15 – мальчишки и девчонки от 6-7 до 10 лет. Мы все – погодки, разница в возрасте – плюс-минус два года.
Дети разных народов: половина детей – русские, а еще у нас много греков, крымских татар, украинцев, есть грузины, белорусы, осетины, даже поляки, есть сестрички-немки по фамилии Фукс, я – армянка.
Добрая половина детей – смешанных кровей: папа – грек, мама – русская, или мама – татарка, папа – украинец. Отличается только цвет волос, а так мы все выглядим примерно одинаково – веснушки, облезлые носы, ссадины на локтях и коленках от падений с горок, заборов, деревьев, велосипедов и скейтов.
К друзьям этажа так до четвертого совсем необязательно идти ногами, можно просто докричаться со двора:
– Юрка! Юркаааа! Выходи!
Из окна кухни появляется голова недовольной Юркиной мамы:
– Ну, чего орешь?
– А Юрка выйдет?
– Юра наказан, он не выйдет.
– А можете скинуть Юркин мяч?
– Никакого мяча! Ишь, чего придумали!
Мы еще долго слышим ворчание Юркиной мамы с кухни.
Великолепная троица
Я и мои краснодарские кузены являли собой довольно странную картину: девочка-ботан в больших очках и двое мальчишек-сорванцов. С сыновьями тети Седы, маминой сестры – двойняшки, у нас разница в 2 года: один на 2 года старше, второй – на 2 года младше. И если по отдельности мы были в общем ничего, то когда мы встречались, это всегда плохо заканчивалось.
Кузены жили в самом центре Краснодара рядом с прудом Карасун и ж/д вокзалом. Пруд был мелкий, теплый и пах тиной. Я, морская девочка, им пренебрегала. Страшная мутная вода и неведомое дно в корягах, тине и всякой пресноводной живности совсем не вдохновляли.
Как-то летом несколько дней подряд в камышах вокруг пруда бродил лысый чудак в «семейных» трусах по колено, а в один из дней, проходя мимо, мы увидели, как его вылавливал из воды наряд милиции: утопился. С тех я укрепилась в своем предубеждении против Карасуна, да и братики перестали там плавать.
Вторым их любимым местом был пустырь за железнодорожным депо, похожий на декорации к фильму «Кин- дза-дза», и это было невероятно интересно. Приключения и опасности на каждом шагу. На пустыре врастали в землю ржавые вагоны чуть ли ни времен Гражданской войны, медленно распадались какие-то непонятные железные конструкции, обрастали травой и мхом с северной стороны гигантские кубы из бетона – кубанский Стоунхендж…
Почему-то особым шиком у нас считалось забрести в депо с утра, долго прыгать на жаре по крышам вагонов или же ползать под ними в дождь, по уши вымазаться в ржавчине, весь день питаться одним мороженым и заявиться домой затемно, в ссадинах, синяках и царапинах, с разодранной одежде, по уши вымазанными в грязи, ржавчине, машинном масле и еще бог знает чем.
На последние 50 копеек галантные кузены покупали нашим мамам цветы у старушки на углу. Ставка делалась на то, что, увидев цветы, мамы растают и нам не влетит по пятое число. Как бы не так. Нам попадало каждый раз, наши похождения заканчивались, едва начавшись, и наш первый совместный выход в свет был и последним: братьев лупили ремнем и закрывали дома минимум на неделю-две, ко мне тоже применялись какие-то санкции, но в следующий мой приезд в Краснодар все повторялось по-новой.
