Батюшки бывают разными. Есть добрые батюшки, есть сердитые, есть… Да всякие есть.

Отца Илью Господь создавал явно для свершения Таинства исповеди. Но не мне судить, думайте сами.

 ***

 Из всех заповедей отец Илья считал одной из главных: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Разумеется, после заповеди о любви к Богу.

 Все исповеди он старался подвести именно под эту заповедь о любви. Потому что – если нет любви, то зачем тогда все?

 … Очередь на исповедь растянулась надолго. Толстой змеей она вилась по храму к аналою, где исповедовал отец Илья. В другом конце храма скучал отец Иннокентий. К нему исповедники подходили редко, в основном новенькие.

– Уж больно добрый он, отец Иннокентий наш. И хорошо это, да для исповеди плохо, – так рассуждали прихожане. – Вот если на крестины его, или на похороны – самый раз. А так… Добрый слишком. Жалеет всех, не исповедует как следует.

 А отца Илью боялись, но шли. Вот и пойми этих прихожан.

 ***

 Вот к батюшке подходит совсем молоденькая девушка. Девочка, можно сказать. Лет тринадцати. Начинает что-то еле слышно бормотать.

– Громче! – велит отец Илья. – Не слышу я тебя!

 Девочка начинает говорить громко, да так, что слышит вся очередь. Оказывается, она стащила у мамы из кошелька деньги на какие-то свои девчачьи мелочи.

– Ну и чего ты кричишь? – вопрошает недовольный батюшка. – Весь храм тебя слышит!

 Девочка, не понимая, как же надо разговаривать, замолкает совсем.

 А батюшка, взглянув на толпящихся исповедников, кричит:

– Ну и что вы тут встали, как за колбасой! Идите вон туда, к мученику Трифону, и молитесь там! Вызывать буду!

 Очередь послушно сгрудилась возле иконы великомученика Трифона, но молиться никто не стал. Все стояли и смотрели на несчастную девчонку. Слышимости теперь не было никакой, приходилось читать по губам. А как? У батюшки борода, девочка стоит спиной.

 И вдруг раздается рык батюшки.

– Так в чем каешься-то, чадо?

 Девочка, присев от неожиданности, что-то лепечет.

– Не то! – морщится батюшка. – Украла – да! Каешься? Хорошо. А еще?

 Девочка теребит кончики косыночки и, похоже, молчит.

 Молчит и отец Илья, внимательно разглядывая исповедницу. Наконец ему надоедает ждать и он снова рычит на весь храм:

– Еще в чем каешься?

 Девочка что-то шепотом отвечает.

– Не то! – опять недоволен батюшка. – Да, обманула! Каешься? Хорошо! А еще?

 Судя по телодвижениям девочки, та начинает плакать. Отец Илья доволен. Даже под густой бородой видна его улыбка. Морщинки на лбу расходятся, он ласково гладит девочку по голове.

– Ну, милая моя, соображай! Соображай! Смотри, сколько у меня народу!

 Девочка, собрав последние крохи мужества, поднимает глаза на батюшку и, громко всхлипывая, отвечает:

– Я не подумала, что маме эти деньги нужны на продукты. А раз я подумала о себе, а не о ней, значит, я ее не люблю…

 Тут исповедница разрыдалась в голос, очередь заволновалась, зашевелилась, разгневалась даже – довел ребенка!

 А счастливый батюшка уже читал разрешительную молитву.

 Разрешив девочку от греха, он доброжелательно говорит:

– А ведь на самом-то деле ты свою маму очень любишь, правда? – счастливая зареванная девочка кивает головой и улыбается. – Ну, иди причащайся!

 Отец Илья полагает, что к Причастию надо допускать практически всех. Ведь если не будет поддержки Божией – человек падает все ниже и ниже. Один, два, пять раз не причастился – и глядь, ему уже все равно. И исповеди не получаются. И теплохладность приходит. А потом и вовсе этого человека в храме не увидишь. Так, забежит на две минутки, свечку поставит – и прощай, душа!

 ***

 Следующим на исповедь подходит здоровенный дядька в тельняшке, руки разукрашены татуировками в виде русалок и якорей. Надо полагать, что и тело у него разрисовано так, что места живого не найдешь. Очередь неодобрительно смотрит на него – уж в храм-то мог и получше одеться. Но вслух никто ничего не говорит. Осуждение – грех, а оно надо – лишний грех перед исповедью на себя брать? Помысел допустил – уже кайся…

 Говорить тихо моряк не умеет. Его гулкий голос раздается по всему храму. Исповедь интересная, аж отец Иннокентий в своем углу заслушался.

 Отец Илья читает молитву и сурово смотрит на моряка. Тот слегка съеживается, но пока что держится молодцом.

– Итак, мой дорогой, в чем согрешил? – вкрадчиво спрашивает батюшка.

– Да этот урод выскочил на встречку!… – начинает басить морячок.

 Отец Илья морщится и громко советует. – Звук-то приглуши, тебя ж на Луне слышно! Какое уж тут Таинство! Или ты хочешь, как древние, перед всеми покаяться?

 Моряк не хочет и съеживается еще больше. Пытается говорить потише.

– Ну так вот я и говорю – еду я себе по всем правилам, а этот козел… Простите, батюшка… Урод… Нет, баран… Извините, батюшка… Короче, водила этот на своем дурацком мерсе меня и подрезает!

 Отцу Илье надоело.

– Ну а каешься-то в чем?

– Дык это… Вышел я, значит из машины…

– Из какой? – вдруг интересуется батюшка.

– Дык это… Джип у меня… Маленький, вы не подумайте чего, батюшка…

– Да я и не думаю. Я жду, когда каяться начнешь.

 Очередь, столпившаяся возле иконы мученика Трифона, вытягивает шеи.

– Ну так вот. Ну я и говорю… Вышел я из машинки своей, монтировочку из багажника достал…

– Чего достал?! – густые брови батюшки начинают жить самостоятельной жизнью – одна уползает наверх, другая вниз, и обе шевелятся, словно гусеницы. Ноздри раздуваются, как у дракона, а моряк окончательно сдувается и даже, вроде как, становится ниже ростом.

– Монтировочку… – шепчет он. В храме гробовая тишина, все внимательно слушают про монтировочку.

 –И-и? – тянет батюшка, потирая руки.

 Очередь втягивает головы в шеи, будто черепахи. Даже им страшно. Отец Иннокентий забыл про свою исповедницу – бабулю, которая впервые пришла в этот храм и по незнанию пошла к доброму отцу Иннокентию. Да и бабуля потеряла нужный настрой и слушает, что происходит в другом углу храма.

– Ну так это… – продолжает моряк. – Беру монтировку и иду к этому бара… Простите, батюшка. К этому человеку. Вы не думайте…

– Я не думаю, – повторяет отец Илья. – Я жду, когда каяться начнешь.

– Ну, в общем, подошел я к этому мерсу паршивому… Простите… и ка-ак!… В общем, хотел я ему морду порушить… А из мерса вылазит такой мелкий, ушастый… Ну и вот. Жалко мне его стало. Не стал я ничего рушить.

– Так я не пойму, чадо, ты за медалью пришел, что ли?

 Морячок в тельняшке краснеет, даже уши полыхают пунцовым, и что-то шепчет.

– Чего-чего? – кричит батюшка. – Не слышу я тебя! То до Луны кричишь, то пищишь, как мышь.

– Ну так я и говорю – монтировку я убрал… но по морде… Простите, батюшка… По лицу я ему съездил. Так, пару раз, не больно.

 Очередь исповедников колышется и в ужасе отступает подальше, оказываясь возле иконы блаженной Матронушки. Кое-кто начинает креститься.

– Та-ак… Ну, и в чем ты каешься?

– Ну как же, батюшка, человека ударил.

– А если бы из мерса вылез громила – крокодила, ты бы что сделал?

– Не, ну если крокодила, то монтировочкой бы прошелся…

– Не понимаю я тебя, – отец Илья промокнул лоб платочком. – Ты пришел-то чего сюда?

– Каяться, – неуверенно отвечает морячок.

– В чем каяться?! – кричит несдержанный батюшка. – В чем, я тебя спрашиваю!

– Так ударил же!

– Ну и что?!

 Морячок потрясенно замолкает и хлопает глазами. Он уже ничего не понимает.

 Батюшка выдерживает паузу, доводя моряка до полуобморочного состояния, а очередь до истерики.

– Скажи, – вдруг тихо говорит он. – А если бы в том мерсе Христос ехал бы, а? Ты бы и Его монтировочкой? Или по лицу, не больно?!