– Он рассказал мне об одном способе, который я никогда не решался проверить. Он клялся, что это правда. Я всегда раздумывал… Если я спрошу вас кое о чем, Томас, ответите ли вы мне правду?

– Конечно.

– Вы, быть может, слишком молоды.

– Поверьте мне.

– Но это между нами.

– Да.

Я говорил Монкриффу, что все следует записывать. Но ведь не исповедь, верно?

Профессор продолжил:

– Валентин говорил мне, что ограничение притока кислорода к мозгу может вызвать эрекцию и семяизвержение.

Он подождал моего ответа, но мне понадобилось время, чтобы подобрать слова. Я нерешительно произнес:

– Э… я слышал об этом.

– Тогда скажите мне.

– Мне кажется, что это извращение из общего ряда мании аутоэротизма. В данном случае самопровоцируемое частичное удушье.

Он нетерпеливо сказал:

– Валентин говорил мне об этом тридцать лет назад. Я просто хочу спросить у вас: это действует?

– На себе я не проверял.

Он промолвил с оттенком горечи:

– Потому что вам это никогда не было нужно, так?

– Ну, пока нет.

– Тогда… вам кто-нибудь рассказывал об этом?

– Никто из тех, кто пробовал это сам. Он вздохнул.

– Я никогда не решался попробовать такое.

Это такая штука, которая может выйти из-под контроля.

– А существуют другие?

– Не будьте тупицей, Томас. Я изучал средневековье. Я знаю те факты, которые были письменно зафиксированы. Я пытался нащупать дорогу в ушедший мир. Я не могу ощутить его запах, вкус, жизнь, услышать его звучание. Я не ведаю его тайных страхов и его надежд. Я провел жизнь, учась сам и обучая других истории, передавая им знания, полученные из вторых рук. Если бы я заснул сейчас и проснулся в 1400 году, я не смог бы понять современный язык и не знал бы, как приготовить пищу. Вы слышали старое присловье, что если бы Иисус вернулся и вновь произнес Нагорную проповедь, никто из ныне живущих не понял бы его, потому что он говорил на древнееврейском языке с акцентом уроженца Назарета? Так вот, я потратил жизнь на непонятное и непонятое прошлое.

– Нет, профессор, – воспротивился я.

– Да, – жестко сказал он. – Я не думаю, что теперь это имеет для меня значение. И мне больше не с кем говорить. Я не могу говорить с нудными патронажными сестрами, которые приходят присматривать за мной и называют меня «голубчик». Но я понял, что могу говорить с вами, Томас. Я старый дурак, и я это знаю.

– Пожалуйста, продолжайте, – сказал я. – Расскажите еще о Валентине.

– В последние годы я нечасто видел его. Его жена умерла. Моя тоже. Вы можете подумать, что это могло бы сблизить нас, но это не так. Я предполагаю, что именно жены устраивали наши встречи. И нас с Валентином просто развело в разные стороны.

– Но тогда, давно… – спросил я. – Он знал, что вы интересуетесь ножами?

– О да, конечно. Ему очень нравилась моя коллекция. Он и его жена часто приходили к нам в дом, и пока женщины болтали о своем, я показывал Валентину ножи.

– Он сказал мне, что отдал вам один нож.

– Он сказал вам?..

– Да.

Профессор нахмурился.

– Помнится, он просил, чтобы я никому не говорил, кто отдал мне этот нож. А просто хранил его, пока он не попросит его обратно… но он так и не попросил. Я не думал об этом. Я забыл об этом. – Он сделал паузу. – Почему вы хотите увидеть этот нож?

– Просто из любопытства… и в память о старом друге.

Профессор обдумал мои слова и сказал:

– Я думаю, если он сказал вам так, значит, разрешил бы и показать.

Он встал и вернулся в спальню; я шел следом. Он снова зажег в спальне тусклую лампу.

– Боюсь, – сказал Дерри, – что в этом коробе ножи уложены в три слоя, и, чтобы добраться до того, который вы хотите увидеть, нам придется вынуть второй поддон. Вы можете переставить его на пол? Его даже не надо поднимать на кровать.

Я заверил его, что вполне смогу это сделать. На сей раз я действовал левой рукой – это было немного легче. Третий слой экспонатов состоял не из коричневых картонных коробок, а из длинных пакетов, завернутых в пузырчатый пластик и снабженных этикетками.

– Здесь по большей части шпаги, – сказал Дерри. – И еще шпаги-трости, и пара зонтиков со шпагами внутри. Они предназначались для защиты от грабителей сто или двести лет назад. Сейчас это, конечно, незаконно. Сейчас по закону положено дать себя ограбить. – Он негромко хихикнул. – Понимаете, нельзя причинять вреда несчастным разбойникам.

Он просмотрел этикетки, пробежав пальцами по уложенным в ряд сверткам.

– Вот оно. «Дар от В.К.». – Дерри вынул сверток, расстегнул пряжки стягивающих ремней и размотал пластик, открывая содержимое.

– Вот он, – пояснил профессор, – нож Валентина.

Я смотрел на нож. Он не был похож ни на один из ножей, когда-либо виденных мною. Он был по меньшей мере пятнадцати дюймов длиной, а может быть, и восемнадцати. Его лезвие, обоюдоострое и отточенное, составляло едва ли треть общей длины и представляло собой удлиненный овал, одна сторона которого сходилась к острию; это лезвие напоминало наконечник копья. Длинная рукоять была узкой и по всей длине закручена в тугую спираль. На конце спирали было круглое навершие с несколькими отверстиями.

– Это же не нож, – сказал я. – Это копье. Дерри улыбнулся.

– Он не предназначался для метания.

– А для чего же?

– Я не знаю. Валентин просто спросил меня, не хочу ли я присоединить этот нож к своей коллекции? Это кованая сталь. Уникальный экспонат.

– Но где он мог купить такую вещь?

– Купить? – Дерри усмехнулся. – Разве вы забыли о профессии Валентина? Он был кузнецом. Он не покупал этот нож. Он сделал его.