– Поразительно!

– Все это препятствует проведению расследований, зато преступникам совершенно не мешает. Мир ничуть не изменился со времен средневековья. Вы этого не знали?

– Я подозревал это.

Он скрипуче рассмеялся.

– Помогите мне поднять верхний поддон на кровать. Я покажу вам несколько любопытных вещичек.

Верхний поддон был снабжен веревочными петлями на каждом конце. Профессор взялся за один конец, я за другой, и по его команде мы дружно подняли поддон, оказавшийся крайне тяжелым. С моей точки зрения, ничего хорошего это не принесло.

– Что случилось? – спросил Дерри. – Вы что-то себе повредили?

– Это память об «Армадилло», – извинился я.

– Хотите присесть?

– Нет, я хочу взглянуть на ваши ножи.

Он снова встал на колени и открыл новые коробки, снял пузырчатый полиэтилен и дал мне подержать каждый трофей и «проверить баланс».

Его «любопытные вещички» оказались еще более устрашающими. Здесь было несколько видов американских армейских ножей (оригинал, 1918 год) и целое семейство двоюродных родственников «Армадилло», ножи с рукоятью длиной с предплечье, с полукруглым лезвием и множеством зубцов, предназначенные для того, чтобы кромсать противника на куски.

Подержав каждый нож в руках, я возвращал его профессору, который вновь упаковывал его и укладывал в коробку, методически переходя от одного экземпляра к другому.

Он показал мне большое распятие из темно-красного дерева, чудной работы, с золотой цепью, чтобы носить его на груди, но внутри распятия скрывался кинжал. Он показал мне обычный на вид ремень, который вполне мог бы поддерживать чьи-нибудь брюки, если бы не пряжка, легко отделившаяся от ремня и оказавшаяся рукоятью острого треугольного клинка, вполне пригодного для убийства.

Профессор Дерри мрачно предостерег меня:

– Томас (по сравнению с «молодым человеком» это был прогресс)… Томас, если мужчина – или женщина – действительно понимает в ножах, вы должны ожидать, что любой предмет, который у него или у нее есть при себе, может оказаться ножом. Брелок для ключей, клипсы с подвесками, заколка для волос – все может скрывать лезвие. Нож можно скрыть даже под лацканом пиджака в специальных прозрачных ножнах. Опасный фанатик упивается этой скрытой силой. Вы понимаете?

– Начинаю понимать.

Он покивал и спросил, смогу ли я помочь ему установить на место верхний поддон.

– Прежде чем мы это сделаем, профессор, не можете ли вы показать мне еще один нож?

– Ну да, конечно. – Он рассеянно оглядел кучи коробок. – Какого рода нож вам нужен?

– Могу ли я увидеть тот нож, который когда-то отдал вам Валентин Кларк?

После еще одной паузы, свидетельствовавшей о многом, он сказал:

– Я не знаю, о чем вы говорите.

– Вы ведь знали Валентина, не так ли?

Он поднялся на ноги и направился обратно в кабинет, по пути выключив свет в спальне – для экономии электричества, предположил я.

Я последовал за ним, и мы заняли прежнее положение в жестких креслах. Он спросил, что связывало меня с Валентином, и я рассказал ему о моем детстве и о том, как Валентин недавно оставил мне все свои книги.

– Я читал ему, когда он почти ослеп. Я был с ним незадолго до его смерти.

Успокоенный моими словами, Дерри решился поведать мне:

– Одно время я знал Валентина достаточно хорошо. Мы повстречались на одном из этих смехотворных учредительных собраний, провозглашаемых по любому удобному случаю, когда люди дискутируют, пьют чай или плохое вино маленькими порциями, стараясь быть вежливыми и при этом желая как можно скорее уйти домой. Я ненавидел такие сборища. Но моя дорогая жена была мягкосердечна и всегда упрашивала меня взять ее с собой, и я не мог отказать ей… Это было так давно. Так давно.

Я ждал, пока у него пройдет приступ тоски и одиночества. Я ничем не мог утешить его скорбь.

– По-моему, это было тридцать лет назад, – сказал он. – Тридцать лет назад я познакомился с Валентином. Тогда учреждали фонд за прекращение перевозки живых лошадей на континент для забоя на мясо. Валентин был одним из выступавших. Мы с ним просто понравились друг другу… и мы вышли из столь разной среды. Я начал читать его статьи в газетах, хотя не очень интересовался скачками. Но Валентин был так мудр… и по-прежнему работал кузнецом… Понимаете, это был глоток свежего воздуха, тогда как я больше привык к духоте университетской жизни. Моей дорогой жене он нравился, и мы несколько раз встречались с ним и с его женой, но говорили в основном мы с Валентином. Он был представителем одного мира, а я – другого, и, быть может, именно поэтому мы могли обсуждать с ним проблемы, которых не касались в разговорах с коллегами.

Я спросил, не особо настаивая:

– Какого рода проблемы?

– О… иногда медицинские. Старение. Когда-то я ни за что не рассказал бы вам этого, но с тех пор, как мне минуло восемьдесят, я лишился многих комплексов. Я сказал тогда Валентину, что у меня импотенция, а мне не было еще и шестидесяти. Вам смешно?

– Нет, сэр, – ответил я чистосердечно.

– Попросить совет у Валентина было легко.

– Да.

– Мы были ровесниками. Я спросил у него, есть ли у него такие же проблемы, но он ответил, что у него проблемы противоположного характера: он возбуждается при виде молодых женщин и с трудом может контролировать себя.

– Валентин? – изумленно воскликнул я.

– Люди скрывают такое, – просто отозвался Дерри. – Мою жену на самом деле не волновало то, что я больше не могу так легко заниматься с ней любовью, как раньше, но она привыкла шутить с подругами о моей сексуальности. Что за ужасное слово! Она хотела, чтобы люди уважали меня, так она сказала. – Он с любовью и печалью покачал головой. – Валентин посоветовал мне, к какому врачу обратиться. Он сам знал разные способы борьбы с импотенцией и утверждал, что многим из них научился, глядя на животных! Он сказал, что я должен успокоиться и не думать об импотенции как о чем-то постыдном или трагическом. Он сказал мне, что это еще не конец света. – Дерри помолчал. – Благодаря Валентину я пришел к согласию с собой.

– Он помог очень многим, – сказал я. Профессор кивнул, продолжая вспоминать: