Ольга раздавила погасший окурок о крышу. Щелчком пальцев отшвырнула в сторону.

– За папой пришли вечером. Я старалась держаться во время обыска. Но когда отца стали бить, я как с ума сошла. Кричала, что они ничего не понимают. Что папа хочет спасти человечество, а их партии плевать на людей. Такую же чушь несла на допросах. Мне казалось, что сейчас я им все объясню, и нас с отцом отпустят, ещё и извинятся. В общем, вместо факультета биохимии загремела на семь лет на нары.

Девушки долго молчали. Ольга снова закурила.

– Оль, а война правда будет?

Ольга ответила не сразу:

– Может, отец ошибался.

Вера постоянно вспоминала тот разговор на крыше. Для чего она живёт? Чтобы прятаться среди бабушкиных воспоминаний, которые умрут вместе с ней? Цель Ольги ясна и осязаемой. Это работа, результат которой перевернёт жизнь человечества и переживут саму Ольгу. И тут Веру осенило: надо сделать мир из кокона настоящим. Получилось же у отца сохранить в семье островок ушедшего прошлого! Надо только выбраться отсюда. Вернуться в балет или получить образование. Но у неё снова будут музыкальные вечера в Ялте, чаепития за столом под белой скатертью, бабушка со своими воспоминаниями и счастливая безмятежная жизнь.

В июле Яшке исполнялось восемнадцать. Чем ближе был этот день, тем более дёрганым становился патрульный и по любому незначительному поводу раздражался истеричными воплями. Вера поняла, что он боится. Слухи об ужасах взрослой колонии держали в страхе всю малолетку. Некоторые ребята видели возвращение сломленных зоной старших родственников. К произволу, творимому прожжёнными уголовниками, добавлялись издевательства и пытки надсмотрщиков. То было не местное ленивое начальство, которое считалось с тем, что вверенные им заключённые – дети.

Тем не менее колония с облегчением вздохнула, когда Яшка её покинул.

В конце августа четвёртую и седьмую бригады отправили красить здание школы. В разгар работы к границе поселения подкрался пожилой казах из местных овцеводов. Он замахал руками, подзывая Ольгу. Та отложила кисть и направилась к неожиданному посетителю, на ходу вытирая руки о штаны. Казах раздвинул ряды колючей проволоки, помогая девушке выбраться наружу. И вдруг низко поклонился. Происходящее было более, чем странным. Девчонки бросили работу и наблюдали за действом. Казах открыл рот, потыкал в него пальцем. Ольга взяла его за руку и долго что-то шептала. Он снова раскланяться, сунул ей что-то и убежал.

Довольная Ольга возвращалась к товаркам, подкидывая на ладонях мешочек:

– Вот и пополнили запасы махорки!

– Оль, это что было?

Она рассмеялась:

– У этого казаха зубы гнилые, а лечить боится. Два года назад подошёл ко мне и спрашивает: «Ты ведьма?» Я опешила; нет, говорю. Он расстроился: «Русский ведьма нада, слышал, сильный очень. Зуб болеть». Тут меня озорство какое-то взяло: «Чтобы боль снять, ведьмой и не надо быть. Помогу тебе! Только не забудь потом отблагодарить, а то не сработает». Мой отец древней китайской медициной увлекался, показывал некоторые точки на теле. Если надавить на них, можно зубную или головную боль снять, или насморк вылечить. Помогла я тогда овцеводу, с тех пор он ко мне обращается и махоркой снабжает.

– А чего ты там шептала?

Ольга вновь зашлась в смехе и вдруг запела:

– Gaudeāmus igĭtur,

Juvĕnes dum sumus!

Post jucundam juventūtem,

Post molestam senectūtem

Nos habēbit humus!

Мне же надо было колдовской ритуал изобразить, заговор прочитать. А что говорить? По-русски казах худо-бедно понимает, вот и нашептала, что помнила. Профессорская дочь знает «Гаудеамус» не хуже, чем дочь дьячка «Отче наш». А весь текст минут на пять растянуть можно, боль сутки не вернётся.

Вере показалось диким, что Ольга сохранила способность смеяться. Здесь, в месте слёз и скорби, среди бескрайних степей, мух и смрада услышать смех и пение было так же нелепо, как увидеть плывущий по небу парусник. Или Веру, кружащую в бальном платье под звуки вальса среди бараков… Вдруг стало ясно, что смех – это способ Ольги сохранить рассудок здравым.

Девчонки развеселились. К ним подошла седьмая бригада:

– Гадамус? Это что ж такое?

– Гаудеамус. Гимн студентов. Исполняется на посвящении, – разъяснила Ольга.

Улыбки начали гаснуть. Большинство девочек никогда бы не стали студентками и не спели старинный гимн на латыни под сводами университетов. Но все подумали о том, что где-то там существует другой, свободный мир. И он реален.

Ольга покидала колонию в апреле. Впервые девчонки видели её тихой и подавленной. Прощаясь, Вера спросила:

– Оль, мы когда-нибудь встретимся? После, когда всё кончится.

– Не знаю, Верка. Но искать я тебя не буду. Не то это место, которое я хотела бы помнить.

Бригада какое-то время ещё жила по установленным Ольгой правилам. Но постепенно девчонки сменялись, обычаи уходили в прошлое. Снова каждый был сам за себя.

В августе 1941-го Вере исполнялось восемнадцать. При мысли о переводе сердце тоскливо сжималось. Даже кокон перестал спасать от тревожных ожиданий.

Но в июле из степей Казахстана Вера уезжала в другом направлении. В один из первых дней войны женское отделение выстроили перед бараком. Начальник колонии объявил, что требуются добровольцы на курсы медсестёр для помощи раненым на полях сражений. Записавшиеся будут освобождены досрочно. Вера, не раздумывая, сделала шаг вперёд.

Добравшись до Уральска, Вера первым делом написала бабушке. В колонии все письма к ней остались без ответа. На этот раз он пришёл. Елизавета Денисовна несказанно обрадовалась первой за три года весточке от внучки. Понимая, что почту могут просматривать, писала бабушка с осторожностью: «В Ленинграде я осталась одна. Алёша с Ларисой переехали под Сыктывкар, мне не пишут. Саша тоже уехал, но куда – не сообщил». Значит, родителей отправили в лагеря Коми, о судьбе брата ничего неизвестно.

О том, что, избежав одного ада, она попадёт в другой, Вера поняла уже на курсах Красного креста. Но ад колонии был бессмысленным, выживать в нём приходилось поодиночке; здесь же чувствовалась сплочённость против общего врага.

Курсы проводились в здании школы. За два месяца девчонки прошли подготовку, на которую в мирное время уходило больше года.

В сентябре 41-го Вера в составе санроты из Уральска отправилась на Юго-западной фронт, где под Конотопом подразделение должно было поступить в распоряжение дивизии. От Курска до линии фронта добирались на грузовиках. За несколько километров от места сражения стал доноситься рокот. По мере приближения гул боя нарастал, перекрывал рёв моторов и наконец поглотил все остальные звуки.

Рядом в кузове сжалась в тугой узел Мира и, прикрыв глаза, шевелила губами, но слов было не разобрать, в речи лишь чётко выделялись «ш» и «х». «Иврит, – догадалась Вера. – Молится». И позавидовала: сама она молиться не умела.

Грузовики остановились. Дальше бежали. Земля тряслась под ногами. Гул превратился в такую оглушительную канонаду, что было не различить отдельных залпов: взрывалось всё, одновременно и без остановки. За деревьями открылось поле, где вторые сутки шёл бой. Над сражением повисло чёрное марево из дыма и взметённой к небу земли.

– Девоньки, настраиваться некогда! Укрываемся в окопе. По моей команде перебежками к линии огня, дальше ползти и искать раненых. Есть возможность оказать помощь – оказывайте, нет – не теряйте времени, тащите в окоп! – слова санинструктора они больше угадывали, чем слышали.

Мира выскочила из окопа вместе с Верой. Какое-то время рядом мелькала её нашивка с красным крестом. Затем вокруг оказались лишь дым, взметённая земля, кровь, плоть, осколки и пули. Как здесь выжить?! Вера упала на землю, одновременно по привычке нырнула в кокон. «Защитит ли он здесь? Пули слепы, их мой страх не напугает. Помоги мне! Помоги! Слышишь?!» Она сама не знала, кого просит о помощи. Но вдруг почувствовала присутствие рядом. Кокон словно ожил, стал плотнее, расширился и укрыл невидимой сферой. Свистящая пуля ударила в купол, но только со злым шипением царапнула его поверхность.