На земле и в небе

Если многие мальчики катали по полу свои детские вагончики шотландского экспресса, то я с игрушечной лошадкой перелетал над «Бечерсом», подходил к «Валентайну», брал «Чейер» и преодолевал «Кэнел-Терн». Названия препятствий на ипподроме Эйнтри в Ливерпуле звучали для меня песней, призывным гимном, манящей тайной, и чары, которыми они околдовали меня в детстве, так никогда и не прошли. Сейчас, когда я знаю каждое из них, как собственную руку, и храню сотни воспоминаний об опасностях и победах в любую погоду и в любое время года, их названия имеют надо мной еще более сильную и возбуждающую власть. Они стоят у меня перед глазами, и я вспоминаю их с невыразимым наслаждением.

Если возможно унаследовать такое неуловимое свойство, как желание быть жокеем, то я унаследовал его. Мой отец был жокеем, и отец моего отца был жокеем.

Мой дед, Уилли Фрэнсис, и его сводный брат, Роберт Харриес, считались лучшими наездниками-любителями своего поколения и с 1885 по 1905 год выигрывали все возможные соревнования и любительские стипль-чезы в Юго-Восточном Уэльсе. Роберт Харриес к тому же считался мастером по натаске охотничьих собак, и оба брата заполняли время между скачками охотой. Они полагали, что любое дело, не связанное с лошадьми, пустая трата времени.

В расцвете сил артрит превратил Уилли Фрэнсиса в калеку, ему пришлось бросить скачки и работу на ферме. С тех пор он позволил жене взять в свои руки заботу о будущей карьере трех взрослых сыновей и младшей дочери. Из всех детей только отец сумел доказать матери, что лошади – это его жизнь. Она позволила ему поступить на работу в скаковые конюшни полковника Лорта Филлипса, потому что не понимала, что такая работа позволит ему участвовать в скачках в качестве любителя, и к тому же отец уж слишком донимал ее. В конюшни, которые славились тем, что подготовили знаменитого победителя Большого национального стипль-чеза, отец пришел в шестнадцать лет. И вскоре полковник Лорт Филлипс взял для него лицензию на право участвовать в скачках как профессионал.

Первые годы отец очень радовался своей работе и выиграл много заездов, но со временем стало очевидным, что до тех пор, пока он остается у полковника Филлипса, у него нет надежды стать кем-то большим, чем жокеем для лошадей «второго сорта», потому что блестящий Тич Мэсон, ведущий жокей своего времени, постоянно работал для Лорта Филлипса.

В 1914 году начавшаяся Первая мировая война положила конец этому тупиковому положению, отца послали во Францию. К тому времени он уже тайком обручился с матерью, потому что ее отец не одобрял их союз. Он дал свое благословение только после того, как отец пообещал больше не участвовать в скачках. Мои родители поженились в 1915 году, в один из редких приездов отца домой.

Неудивительно, что, выросший на рассказах о доблестях отца и деда и с их кровью в моих маленьких жилах, я с самого раннего детства вбил себе в голову, что буду только жокеем. С того дня, как я первый раз взобрался на спину осла, убеждение, что мое будущее предопределено, никогда не покидало меня. Я никому не рассказывал, что собираюсь участвовать в скачках, и даже не так уж много думал об этом, но, когда меня спрашивали, кем буду, когда вырасту, всегда отвечал: «Жокеем».

Со временем выяснилось, что я как раз такой мелкий, какой нужен для гладких скачек. Мать и отец испытывали некоторое смущение: с одной стороны, они понимали, что преуспевающие жокеи зарабатывают хорошие деньги, с другой – им хотелось, чтобы сын был человеком нормального роста, и мысль о том, что мне придется пойти в ученики, не казалась привлекательной.

Друг нашего дома, Герберт Рич, который занимался охотой, разведением и тренировкой лошадей, настойчиво убеждал отца послать меня в Эпсом к Стенли Вуттону, умевшему делать из учеников первоклассных жокеев.

Герберт Рич, с интересом наблюдавший за моей маленькой персоной, как-то раз обернулся к отцу и сказал:

– Ему надо давать джин, дружище, давайте ему джин. Тогда он не будет расти.

Мама давала мне молоко, и будто в Алисином Зазеркалье я вдруг начал расти с непостижимой скоростью и скоро вымахал в долговязого детину, совершенно не подходившего и слишком тяжелого для гладких скачек. Но мое превращение никого особенно не огорчило, потому что для стипль-чеза, о котором я мечтал в глубине души, рост не имел значения. Меньше чем за четыре года я вырос на восемнадцать дюймов, а потом продолжал расти, но уже не так, как грибы после дождя.

Оставив школу, я превратился в своего рода продолжение отца. Когда он хотел побывать сразу в двух местах или работать одновременно с двумя лошадьми, то своим вторым "Я" делал меня. Начав с семи лет, я по-прежнему объезжал и тренировал лошадей в хозяйстве Смита, участвовал в охоте и показывал на выставках десятки и десятки лошадей. Зимой мы охотились иногда по четыре дня в неделю, а по пятницам ездили по делам в город или к фермерам.

Многие покупатели гунтеров жили далеко, и, если они хотели рано утром посмотреть, как лошадь ведет себя на охоте в отъезжем поле, ее приходилось привозить накануне.

– Я пришлю к вам с лошадью сына, – привычно говорил в таких случаях отец.

Меня всегда радовали эти путешествия. Мы погружали в фургон обычно двух лошадей, чтобы покупатель мог выбрать, а сами вдвоем с конюхом садились рядом с водителем. И меня никогда не тревожила мысль, что кто-то может подумать, будто я в свои пятнадцать лет слишком молод для такой работы.

Когда мы приезжали в дом покупателя, я по очереди показывал ему обоих животных, а утром, взяв собак, мы выезжали в поле. Если было две лошади, на одной ехал я, а на другой покупатель, потом мы обменивались лошадьми, с тем чтобы он мог видеть обоих гунтеров в действии и определить, какой из них ему больше подходит.

Тот, которого покупатель выбирал, оставался у него, а я возвращался домой со второй лошадью.

Таким образом я охотился во многих районах Уэльса, но больше всего мне нравился Мейнелл, но не потому, что там лучше охота, а потому, что там маленькие поля и много высоких заборов, и пока мы развлекались, перепрыгивая через них, лисы жили немножко дольше.