Это оказались мать Самсона, его сестра и Фати, его невеста. Обрадованный Самсон высоко поднимает фонарь и всматривается в лица женщин. Фати опускает глаза, стыдливо улыбается.
— Разве ты знал, что мы приедем с этим поездом? — спрашивает мать.
— А я и не знал, поезд случайно остановился, — смеется с многозначительным видом Самсон, смеется так, чтобы правду приняли за шутку. Что тут особенного, грех невелик, можно позволить себе маленькую невинную ложь, чтобы покрасоваться перед Фати.
— Ну, спасибо тебе, что остановил, а то пришлось бы торчать на соседней станции, дожидаясь встречного, — говорит мать. — Но какой же ты упрямый, Самсон! Приехал бы домой, в деревню, сыграли бы свадьбу на славу! А то заставил нас, трех женщин, сорваться с места, отправиться за тридевять земель… Разве это дело?
— Не отпустили меня, мама…
— Церковь отсюда далеко? — спрашивает сестра.
— Церкви тут нет.
— А как же…
— Православная церковь есть только в Баку, а ближе нигде.
— Что ж, мы в Баку поедем? — воскликнула Фати.
— Зачем? Вызову церковь, прикатит сюда, и обвенчаемся.
— Ты шутки с богом не шути, Самсон, — предостерегающе говорит мать и входит в кабинет дежурного по станции вместе с будущей снохой.
— Я и не шучу. Это его самого на шутки потянуло — никогда на поездах не разъезжал, так вот решил теперь покататься.
— Ты что, басурманом заделался? — прикрикнула на него сестра.
— Заботится господь бог о бедных железнодорожниках, а как вы думали?
— Если б заботился, не было б здесь темно, как в преисподней! — шепчет Фати.
На глазах у женщин, к великому их изумлению, Самсон составляет телеграмму, в которой просит управление железной дороги прислать такого-то числа передвижную церковь.
Мать крестится.
— Что это такое, Дудана? — воскликнул Джаба; в руках у него была тоненькая тетрадка, раскрытая посередине. — Ты получила двойку?
Дудана расчесывала перед зеркалом волосы; густые пряди падали ей на грудь. Заметив тетрадку в руках у Джабы, она быстро направилась к нему.
— Брось, не смотри… Этот лектор вечно мне ставит двойки. — Тетрадь была по латинскому языку. — И ставит зря.
— Как это — зря?
— Ну да, по пустякам. Я спутала местоимения — приняла латинское «ego» за русское «его», первое лицо за третье… Велика важность — мог бы догадаться, что это механическая ошибка.
— Что, что? — удивился Джаба. — По-твоему, если перепутаешь местоимения, это не важно?
— Нисколько! — улыбнулась Дудана, поддразнивая Джабу.
— По-твоему, «ты» все равно, что «я»?
— Все равно! — снова улыбнулась Дудана.
От этого невинного шутливого спора в душе Джабы вдруг воздвиглось сказочной башней до самых небес потрясающей важности признание. И Джабу охватило волнение, так как он понял, что сейчас, сию минуту эта башня из слов предстанет перед Дуданой.
— Если «я» и «ты» означают одно и то же, тогда…
…Вагон-церковь стоял в станционном тупике. Бог пребывал на колесах, словно опасался поставить стопу на землю. Он как бы держался, по народному поверью, за железо, чтобы сатана не подступился к нему. Бог пребывал на колесах и дожидался сотворенных по образу и подобию своему.
Дьякон, покадив ладаном, изгнал из вагона запах мазута, родственный адской вони смолы и дегтя. Священник облачился.
Начальник станции и стрелочник были шаферами. Присутствовали на венчании и другие железнодорожники. Фати, поддерживаемая с обеих сторон, с трудом поднялась по лестнице в вагон. Она все смотрела на свое белое подвенечное платье — как бы оно не запачкалось. Внутри все было устроено, как в настоящей церкви: образа, свечницы, алтарь, иконостас…
Священник затянул трехколенную ектенью:
— Благословен господь наш в вышних ныне и присно и во веки веко-ов…
— Ами-инь! — подтянул ему дьякон.
— Если «я» и «ты» — одно и то же, тогда слушай… — Джаба был бледен; лицо Дуданы смотрело на него из зеркала. — Ты… уже давно любишь меня, Дудана! — Джаба тщетно старался скрыть напряженной улыбкой сотрясавшее его волнение. — Ты не можешь жить без меня, ни минуты не можешь. — Дудана застыла в зеркале; рука, державшая гребенку, как бы тщетно пыталась вспомнить, что она делала мгновение тому назад, — Ты безумно, ты страстно любишь меня, Дудана, но до сих пор не смела мне признаться… Сейчас, когда ты это говоришь, у тебя дрожит голос. — В зеркале показалась спина Дуданы. — Ты тоскуешь по мне, даже когда ты со мной. Ты больше не можешь молчать, Дудана… Ты не собиралась заговаривать со мной о любви, хотела, чтобы я сам догадался, но…
«Джаба! — как бы простонали глаза Дуданы. — Джаба, помоги!.. — Стон перешел в отчаянный крик: — Спаси меня, Джаба!»
Но тут большие синие глаза внезапно умолкли, и в то же мгновение опаляюще-яркое пламя обожгло влажные губы Дуданы.
… — Паки и паки миром господу богу помолим-ся-я! — продолжал священник.
— Господи поми-илуй! — басил дьякон.
— Спаси и помилуй и избави нас от всяческия напасти, господи, милостию твоею…
— А-ами-инь!
Священник пропустил тропари, и импровизированный хор возгласил: «Исайя, ликуй!..»
И Дудана все глубже погружалась в это жгучее сияние, влеклась к нему сама… словно хотела достичь истока этих испепеляющих лучей…
…Потом, лет через сорок, когда Самсону пришла пора выйти на пенсию, он не смог найти свидетельство о венчании — исчезла бесследно бумага, выданная вставшим на колеса богом. Тем, у кого была на иждивении жена, пенсия назначалась в большем размере. И вот Самсон, которому уже минуло семьдесят, подхватил под руку Фати и потащил ее в загс, расписываться. Уж и потешались над ним сослуживцы, то-то было смеху…
Дудана сбежала стремглав по лестнице, вылетела на улицу. Казалось, она вырвалась из горящего дома, охваченная пламенем, и в смятении, в ужасе мчится невесть куда, ища спасения…
Джаба очнулся, только когда автобус совсем опустел; он незаметно доехал до конечной остановки — площади Ленина. Было половина двенадцатого ночи. Пустынная улица внезапно заполнилась толпой зрителей, высыпавших из театра.
Вдруг Джаба заметил невдалеке Ромула. Заложив руки в карманы, юноша брел нетвердой походкой по краю площади. «Подвыпил! — подумал Джаба. — Куда это он держит путь?» Его потянуло поболтать с Ромулом: быть может, узнать какие-нибудь новости. Не прошло и часа, как он расстался с Дуданой, и он уже тревожился, хотел что-нибудь услышать о ней.
Ромул остановился перед парфюмерным магазином, прислонился к дереву и посмотрел через площадь, на здание «Пассажа». На остановке такси выстроилась длинная очередь. Владельцы индивидуальных машин выжидающе замедляли ход перед усталыми от долгого стояния людьми. «Возьму машину, отвезу его домой», — подумал Джаба.
Он подошел поближе. Ему показалось, что Ромул плачет, так у того блестели глаза. «Куда он смотрит?» Джаба проследил за взглядом юноши, и вдруг сердце у него заколотилось. Это невозможно, невероятно, наверно, это мерещится ему! Над зданием «Пассажа» вспыхнули изогнутые зеленые нити световой рекламы; на фоне темного неба возник профиль Дуданы. Потом в руках у Дуданы появился желтый флакон — очевидно, с духами. Дудана долго нюхала его, томно опустив ресницы; потом все исчезло.
— Ромул!
Юноша вздрогнул, словно его застигли на месте преступления, и вскинул на Джабу испуганный взгляд.
— Здравствуй, Ромул!
— Извините, не узнаю! — усмехнулся юноша, видимо, успокоившись. — Нет, не узнаю. — Он многозначительно хихикнул, как бы говоря: в этом нет ничего удивительного. — Я, кажется, немного пьян.
— Ромул, я Джаба… Помнишь — ты еще писал натюрморт?
Ромул посмотрел в сторону, потом быстро повернул голову к Джабе:
— Натюрморт? Тот, что съел мой отец? Помню.
— Вот именно… — Джаба засмеялся. — Ты куда — домой? — Он сделал вид, что хочет только заполучить попутчика.
