Почему-то в это жуткое мгновение в памяти Самсона ожила картинка из давнего прошлого. Когда ему было лет десять, он как-то положил перед проходом поезда на рельсы большую медную монету, и, когда состав миновал это место, не было на пятаке больше ни двуглавого орла, ни надписи: монета превратилась в тоненький горячий медный листок, обжегший ему пальцы. Удивительно, что Самсону вспомнился этот случай именно сейчас, когда он, зажатый в угол кабинета, окруженный разъяренными солдатами, ждал с пересохшим от страха ртом лютой расправы… Разумеется, его растерзали бы на части, если бы…

Если бы внезапно не вскочил на стол офицер железнодорожного батальона и не закричал: «Стойте, братцы, он не виноват, стойте! Я понял, что тут произошло».

Этот офицер спас Самсона. До сих пор стоят у Самсона перед глазами его густые, желтые, прокуренные усы. Потом все вместе, с помощью солдат, откатили эти два вагона в тупик… Эту историю Самсон не утаил от Фати, рассказал ей еще до венчания. Эх, Фати… Вот, оставила Самсона одного на старости лет! «Фати, помнишь, как мы венчались?» — «Как не помнить, Самсон!» — «Помнишь тот вагон?» — «Очень прошу, никому не рассказывай, на смех поднимут!» — «Почему, Фати, что в этом смешного? Обыкновенная церковь, только в вагоне, раскатывает на колесах взад-вперед…» Эх, Фати! Не вовремя ушла… Остался Самсон один-одинешенек в этом огромном мире.

Самсон открывает глаза. В комнате темно. Вдруг он вспоминает, что и вчера раскрыл глаза — не во сне, а наяву. И удивился, что не увидел длинного ряда составленных вместе столов. «Должно быть, соседи успели разобрать по домам после поминок».

С улицы доносится шум автомобилей. Проспект, должно быть, ярко освещен. Неужели он так мало спал? С кладбища вернулись в семь вечера… А что было потом? Совсем ничего не помнит Самсон — как он поднялся по лестнице, как вошел в квартиру. Не помнит людей за столами — здесь, в этой комнате. Что с ним стряслось? Наверно, стало дурно. Проклятая старость! Не выдержал! Надо было ему осушить стакан за упокой бедной Фати… Эх, не вовремя она его покинула…

«Но почему я не помню, как шел по лестнице?»

Самсон слышит звонкий женский смех. Кто-то смеется в соседней комнате. «Должно быть, Лида. Вот что такое мы, люди, — грош нам цена! Сегодня только вынесли покойницу из дому — и уже…»

К женскому смеху присоединился мужской: Самсон явственно его слышит. «Заткнуть бы хоть уши! Что это, право, не звери же мы в самом деле, ведь еще утром здесь стоял гроб с покойницей!»

Женский голос стал напевать.

«Нет, это немыслимо! А Фати так любила Лиду! Это невообразимо… Может быть, это не Лида, а кто-нибудь другой? Но кто бы это ни был…» Постой, постой, уж не во сне ли опять Самсон? Проверим… Руки свести вместе он не может. Ногой пошевелить тоже. Только глазами моргает. Что, если его разбил паралич? Эта мысль словно таилась в засаде, в темноте, и как только Самсон прошелся поблизости, набросилась на него, напугала, вогнала в дрожь, словно маленького ребенка. Да, глазами он моргает. И только.

Самсон втягивает воздух во всю глубину своих легких и чует аппетитный запах какого-то сдобного печенья.

Он бодрствует. В этом нет никакого сомнения. Никогда во сне он не чувствовал запахов. Позвать Лиду? Неловко. Стыдно станет Лиде, захочет сквозь землю провалиться. Но что это за бесстыдство — напевать здесь, сейчас. Дала бы хоть остыть покойнице в земле!

— Лида! — наконец не вытерпел, вспыхнул Самсон.

Но вместо крика из глотки его вырвался лишь слабый хрип. Даже если бы Лида сидела тут же рядом, и то она могла бы не услышать. «Бессовестная, бесстыжая! Не считает ли она и меня за мертвеца? Вот скажу ее мужу — шкуру спустит с негодницы!»

Пение смолкло.

— Джаба, — сказала Лида, — я полагаюсь на твои часы. Смотри, как бы мне не опоздать.

— А на меня ты не полагаешься?

А это кто? Какой там еще Джаба?

Самсон еще раз обводит взглядом комнату — потолок, стены. Вон какой-то портрет виднеется на стене, стекло блестит под пробившимся с улицы светом; Самсон не различает лица, но догадывается: это портрет Фати, должно быть повешенный здесь соседями. Два окна, дверь, ведущая на балкон. Да, он у себя, в своей квартире. Но кто такой Джаба?

Самсон закрывает глаза, чтобы убедиться, что они в самом деле были открыты. Теперь он напрягает слух. Он не будет думать ни о чем — совсем ни о чем. Любопытно — послышатся ли ему еще какие-нибудь разговоры?

— Эти фото никуда не годятся. Я сделаю новые отпечатки.

— Что ты, Джаба, мне они очень нравятся.

— Правда нравятся, Дудана?

«Дудана? Нет, я все же, видимо, сплю. Мне опять что-то снится. Но кто это такие — Дудана, Джаба? Почему я не вспоминаю их лиц? Верно, я знал их когда-то… Но когда?»

— Если бы я отнесла в киностудию вот это фото, снимок твоего приятеля-москвича, Гураму не понадобилось бы даже пробы, — смеется Лида.

«Не Лида, а… как ее зовут? Дудана».

— Дудана, ты в самом деле едешь? А как дядя Бенедикт — отпускает тебя? Я все еще не могу поверить, что ты уезжаешь.

— Дядя Бенедикт ничего не знает. Он думает, что я собираюсь на экскурсию, с нашими студентами.

— Мне от этого ничуть не легче.

— Поеду я, Джаба. А то как бы Гурам не обиделся. Да и что тут особенного, поездка ведь всего на неделю.

— Хотя бы и на неделю. Дело не в этом.

— А в чем?

— Во мне.

Долго дожидался ответа девушки Самсон. «Наверно, это все, что я помню. Должно быть, когда-то слышал этот разговор — вот так, случайно подслушал, не видя, кто говорит».

— Ты не хочешь, чтобы я поехала?

Ага! Вот и вспомнил Самсон! Да, так она сказала: «Ты не хочешь, чтобы я поехала?» Разве не Фати это сказала? Ну конечно, Фати!

— Мне кажется, вопрос этот лишний, Дудана.

— Я поеду, Джаба… Пожалуйста, прошу тебя, не…

«Как расслабляет, обезоруживает, отнимает волю этот голос! Мужчина не может противиться, когда его так просят… Не может, если любит».

Самсон погружается в сон и сразу лишается слуха. Да, когда-то Фати упрашивала его именно так: «Я поеду, Самсон, пожалуйста, прошу тебя, позволь…» — слышится ему, но это уже мысль, мысль во сне, оставшаяся от мгновений бодрствования. Долгий, долгий сон переплелся с минутной явью, но такой смутной, туманной, такой безжизненной была эта явь, что Самсон не ощутил возвращения к действительности, не узнал привычного мира и вновь выпал из него, отдался сонным волнам реки воспоминаний. Чего только не несли эти волны! Чего только не несли, не мчали эти волны — голоса людей и животных, паровозы с прицепленными к ним длинными составами, перепачканных в саже машинистов; и сам Самсон плыл по реке, десять, двадцать, сто Самсонов — молодые, в летах, улыбающиеся, разгневанные; кружились в волнах книжки учебники четырехклассной школы, красные отблески огней семафора на рельсах…

Сейчас река воспоминаний несет вагон, из дверей которого вырывается сладковатый запах ладана…

— Разорву я эти фотографии! — Джаба сгреб в кучу разбросанные по столу фотоснимки.

— Что ты делаешь, Джаба! Я обижусь, Джаба, клянусь тебе, я обижусь.

Уже напрягшиеся было руки Джабы стали вдруг словно тряпичными. Дудана отобрала у него снимки.

— Ах, как мы с тобой здесь хорошо получились… Не всякий поймет, как снято. Можно подумать, что с нами был еще кто-нибудь.

— По-видимому, я только мешаю моему фотоаппарату. Самые лучшие снимки он сделал без моего участия!

— Вот этот тоже хорош; и этот — водопад чудесно вышел, больше, чем он есть на самом деле.

Самсон больше не слышит молодых голосов из соседней комнаты. Самсон бежит вдоль железнодорожных путей с фонарем в руках и что-то про себя бурчит. Холодно. Темная ночь. Лишь вдали, в сотне саженей от станции, виднеются красные хвостовые огни почтового поезда. Так быстро промчался почтовый поезд перед платформой, что Самсон не успел передать жезл на паровоз и теперь бежит вдогонку поезду, чтобы вручить его машинисту и заодно сказать ему пару крепких слов, — ведь на этом перегоне остановки почтовому поезду не полагается! Машинист рассыпается в извинениях, но что от них толку! Поезд уходит, Самсон возвращается и видит в темноте три тени, три человеческих силуэта, плывущих в сторону станции.