— Рядом был, — ответил Сагингали. — На его месте ты не стал бы спасать скважину?

— Дела, — тихо произнес Жумаш. — Недоглядели, значит, мы что-то. И как теперь сообщить в Гурьев?

Сагингали укоризненно посмотрел на него и отвернулся.

Факелы пылали с сухим треском.

— Буровая остановилась? — спросил кто-то в толпе через некоторое время.

— Нет, — ответил Сагингали. — Восстановили давление в забое. Ребята продолжают бурить. Достигли нефтеносного горизонта еще днем, не ждали такого… Нефть будет.

Люди молча слушали Сагингали.

Невдалеке темнела одинокая фигура Санди. Было тихо над площадью. Лишь время от времени гремел удилами Каракуин, привязанный к телеге. Вскидывал голову и испуганно храпел, когда кто-нибудь слишком близко подносил факел. Потом успокаивался. К запаху крови скакун, должно быть, привык уже давно, как и подобает боевому коню.

Прошло семь лет, и наступил черед Санди провожать сына в школу. В первый класс собирались долго. Наби в новенькой бязевой рубашке и брючках, давно мечтавший о школе, вдруг растерялся, захныкал.

— Ну и трус же ты, оказывается, — укоризненно говорила ему Санди, — а еще сын красного партизана. Видел бы твой отец…

Быстро вырос Макат, обставился серебристыми цистернами, застроился домами. Но расположен он был разбросанно, и до сорок второго участка, где находилась новая школа, надо было идти не менее трех километров. Совсем разволновалась за дорогу Санди: чем ближе подходили к школе, тем труднее становилось сдерживать слезы.

У входа в школу и в самом помещении толкался народ. Санди пробралась к учительской, открыла дверь.

— Заходи, заходи, Санди! — позвал ее Хамза. — Я сейчас…

Хамза в новеньком темно-синем костюме, с аккуратно подстриженными усами что-то сухо объяснял у окна старому учителю в пенсне, державшему под мышкой кипу тетрадей. Старик, недовольно выпятив толстую нижнюю губу, качал в ответ седой головой.

У края единственного длинного стола молча, с сосредоточенным выражением на обветренных неподвижных лицах сидели два старика в чапанах: один высокий и худой, другой статный, еще крепкий, — видно, степняки. Они напряженно следили за разговором Хамзы и старого учителя.

Еще дальше, в глубине комнаты, три молодых учителя, то и дело смеясь, оживленно беседовали между собой.

Прошло несколько минут, прежде чем Хамза подошел к Санди.

— Волнуешься? — спросил он ее улыбаясь.

— Конечно.

— И я волнуюсь, — признался он. — Наверное, никогда так и не привыкну к началу учебного года.

Он привлек к себе мальчика, обеими руками прижавшего к животу полотняную сумку, прошитую по краям красной нитью. Маленький Наби удивительно напоминал собой Махамбета. Когда-то на свадьбе в песках — маленькой и нешумной — Хамза объявлял брак Махамбета и Санди первым счастливым браком свободной жизни. И в тот вечер в глухой зимовке Кос-кстау радостно светились глаза партизан, забывших о своих ранах.

— Вы идите, — Хамза обернулся к старикам, — Мы обязательно разберемся с этим вопросом.

— Ты уж, Хамза, не забудь, — заговорил худой старик. — Он тоже прав, но больно горяч. И нам неприятно, ты не подумай чего. Ты, как заместитель председателя поссовета, посодействуй… Мы были в парткоме у Сагингали.

— Хорошо, хорошо.

Старики попрощались и вышли.

— Вот видишь, как получается. Жалуются старики-колодцекопатели на Жумаша. Безудержен в работе и от других этого требует, а у стариков не та сила. Один, говорят, умер, другой занедужил.

— Что это с Жумашем?

— Разберемся. Завтра съезжу в Шенгельды. Да… А ты присаживайся. У нас ведь сегодня особый день.

— Спасибо.

— Да сядь же. В ногах правды нет. — Он взял ее за плечи и усадил на стул. Потом привлек к себе мальчика. — Что, Наби, хочешь учиться на инженера?

— Нет! Я хочу стать ре-во-лю-ци-о-не-ром!

На миг в учительской стало тихо. Потом все рассмеялись.

Хамза взглянул на старого учителя:

— Слышали?

Старик молча пожал плечами. Но когда, шаркая ногами в огромных солдатских ботинках, он зашагал от окна, лицо его было грустно.

Санди гладила сына по голове:

— Пока вырастешь…

Старый учитель, проходивший мимо, приостановился и снисходительно посмотрел на нее.

— Ине заметите, как это произойдет, — сказал он. — Все думают, что человеку дано много времени! — Он засопел, повернулся к Хамзе и прищурил подслеповатые глаза: — Не успеете оглянуться, а вы уже стары — невозможно и необратимо стары. И каждый может обидеть вас. И не заметит при этом, как, скажем, ваш Жумаш.

— Заворчал, — рассмеялся Хамза, обращаясь к молодым учителям. — Сам настоял, чтобы вместо него меня назначили завучем.

— Настоял, потому как делу от этого польза. — Старик ткнул кулаком в плечо Хамзы: — Только тебе не удастся… Не придется подгонять меня, понял? Старый конь борозды не портит! — и старый учитель добродушно рассмеялся вместе с молодыми.

Осень выдалась теплая и дождливая, земля размокла, между участками образовались большие лужи, покрытые радужными масляными пятнами. Санди каждый день провожала сына в школу чуть ли не до половины пути и потом бежала на работу. Встречать его уже не могла: к окончанию занятий в школе бригада уходила замерять нефть к дальним резервуарам. Работы было невпроворот. Двигатели и компрессоры, оставшиеся от иностранных компаний, устарели за несколько лет напряженной работы, то и дело выходили из строя, а новое оборудование еще не поступало. Все теперь держалось на ремонтниках. Мастера иногда начинали искать по всей округе запчасти, переругивались между собой, переманивали на свои участки лучших механиков и мотористов. Поговаривали, что в главке обсуждают вопрос о том, чтобы законсервировать промысел Макат года на четыре. Новые руководители промысла проводили теперь дни и ночи в беспрерывных поездках в Гурьев. И макатцы своим трудом решили добиться права на жизнь родного промысла. Каждое утро над поселком трубно гудел гудок и бригады торопливо шли на вахты. Бежали в школу дети. Из Шенгельды в поселок безостановочно тянулись длинные обозы с водой. Не так много, как в первые годы установления Советской власти, но все же непрерывно прибывали в Макат степняки. Поселок рос, застраивался новыми домами, прихорашивался, не считаясь с тем, что решают в Гурьеве.

Хамза к этому времени перешел в основном на учительскую работу и уже реже появлялся на участках. К нему наведывались тайсойганцы и саркульцы, иногда собирались бывшие повстанцы, работающие в Макате, и Санди часто забегала в школу, чтобы узнать новости.

Однажды она застала Хамзу мрачным и усталым. Он сидел в учительской один и медленно, с сосредоточенным выражением лица, писал что-то в тетради, не замечая, что в учительской уже темно. Он не обратил внимания на стук двери, и Санди окликнула его.

— A-а, Санди! — Он встал и по привычке подвел ее к стулу, взяв за локоть.

Она села и выжидающе посмотрела на него. Хамза зажег свет, и Санди заметила, что у него влажные глаза.

— Что-нибудь случилось?

— Получил письмо от Нургали, — проговорил он глухим голосом, — Абена убили.

Санди поднялась со стула.

— Неделю назад нашли тело в реке.

— В Уиле?

Он молча кивнул. Хмурясь, полез в карман за табаком.

Они вышли из школы и, обходя лужи, направились в поселок. На улице было еще довольно светло. Поселок готовился к ноябрьским праздникам, на стенах домов вывешивали красочные транспаранты. Группа мальчишек бежала за Наби, рысившим на Каракуине, укрытом длинной теплой попоной. На холме стояли Жумаш и Сагингали и наблюдали за выездкой Наби. Скакуна готовили к первой в истории Маката байге. Увидев мать, Наби отпустил было чуть поводья, но Жумаш негромким окриком заставил его придержать коня и перевести на рысь. Санди с недовольным видом проследила, как сын завернул за холм. Ей вовсе не хотелось, чтобы Наби садился на Каракуина, но отказать в просьбе Жумашу тоже не могла, боясь, что тот обойдется с ней резко. И теперь каждый раз, когда видела сына верхом, сердцем Санди овладевала тревога. Она взглянула на сумрачное лицо Хамзы и не решилась заговорить. Впереди из-за кузницы выехал всадник с мальчиком лет семи, сидящим у него за спиной, и придержал поводья рядом с Акжи-гитом, ожидавшим Хамзу и Санди.