Семенов сидел в седле сутулясь и, как все городские, ритмично привставая на длинных стременах. Санди рассмеялась. В далеком детстве она удивилась такой посадке незнакомца и спросила отца: «А как он спит в седле?» — «Никак! — ответил отец смеясь. — Городские далеко не выезжают и спать в седле не умеют».

Семенов осадил коня, спрыгнул на землю и крепко пожал Санди руку.

— Как поживаешь, Санди? Сын, у тебя, я вижу, растет не по дням, а по часам!

— Спасибо.

Санди улыбнулась, машинально загораживая плечом Наби от прямого взгляда. Семенов не заметил этого, потрепал коня по гриве, который тут же затанцевал, поводя на людей злыми глазами. Только тут Санди узнала коня.

— Откуда этот конь? — Санди не верила своим глазам.

— Кумар привел из Гурьева. Ездил получать лошадей для промысла и наткнулся на него. Еле, говорит, выпросил.

— У кого?

— Как у кого? — Семенов недоуменно приподнял брови. — На распределительном пункте, конечно.

Высокий, жилистый, в синем пиджаке, висящем мешком на плечах, Семенов стоял к Санди вполоборота, положив правую руку на холку Каракуина. Санди давно не видела Семенова и поразилась тому, как он изменился. Щеки ввалились, светились болезненным румянцем, на лбу пролегли две продольные глубокие морщины, слегка вздернутый нос заострился.

— Ты домой? Идем, провожу.

Они направились к баракам. Каракуин, злясь на их медлительность, потянулся и попытался укусить Санди за плечо. Она замахнулась локтем, и конь испуганно вскинул голову.

— Настоящий, видать, скакун, — заметил Семенов. — Мне о нем уже рассказали.

— Мало рассказали! — возразила Санди недовольно.

— Что так?

— У нас не принято называть плохие вещи своими именами! — Санди замялась и стала объяснять Семенову окольным путем. — Волков, например, называют «серый лютый». Стараются не употреблять слово «умер», а говорят: «Пришел последний день».

— Ну хорошо! — Семенов нетерпеливо тронул ее за руку. — А при чем тут Каракуин?

— Как бы вам сказать…

— Нет, давай прямо, — потребовал Семенов горячась. — Что еще за прятки между нами!

— Каракуина еще жеребенком, говорят, где-то выкрали и спрятали в табунах Адайбека. Конокрад тот умер. Потом разбился табунщик, который решил на Ка-ракуине поохотиться на волков. За ним последовал Адайбек.

— Ну-у, развела панихиду, — рассмеялся Семенов. — Меня такими вещами не испугаешь.

— …И погиб Махамбет, — сказала она тише. — Как тут не подумаешь такое о коне. И люди говорят: «Кто оседлает Черного Вихря, тот торопится к черному дню».

Они подошли к баракам и остановились. Семенов наморщил лоб, свернул самокрутку, закурил.

— Каракуин тут ни при чем. Ну ладно. — Он извлек из нагрудного кармана пиджака часы, взглянул на стрелки. — Когда на работу? Хамза сказал, что ты хочешь идти на кочегарку. Это правда?

— Кочегарка близко к дому.

Семенов мельком, но внимательно посмотрел на нее. Он знал, что к Санди часто сватаются джигиты, последним, кто получил отказ, был Кумар. Удобно ли им будет работать вместе?

— А на что живешь?

— На пособие.

— Хватает?

— Ну… Балым помогает.

Семенов нахмурился, затянулся дымом, раскашлялся.

— Мы с Хамзой прикидывали, что ты сможешь возглавить бригаду замерщиц. Девушки и женщины приезжают из аулов, их бы вовлечь сразу в работу.

— Думаете, смогу?

— Тебе с руки: и по-русски уже знаешь и опыт работы имеешь.

Санди промолчала. Предложение Семенова было неожиданным. Если и Хамза так считает, то надо решиться. И все же следовало подумать, потому как дело это непростое — возглавить бригаду.

Семенов закинул поводья за голову коня и легко взлетел в седло.

— У нас работа среди женщин хромает, как говорит Кумар. Позавчера на конференции нам сделали замечание. Хамза задержался в Гурьеве, наверное, подъедет к вечеру. В общем, это по его части — он решит. — Семенов подобрал поводья и улыбнулся — Мне кажется, что ты замкнулась — нехорошо это…

Он отъехал на несколько шагов и снова придержал коня.

— Ты слышала? Скважина Сагингали дала нефть!

— Конечно, слышала.

— Ну, я поехал. Спешу к бурильщикам: на подходе второй забой.

Санди переложила давно уснувшего Наби на другую руку и медленно пошла домой. Раньше она немножко побаивалась Семенова, который не прощал людям даже малейшей ошибки, если это касалось работы. Для него не существовало ни слабых, ни сильных, была «жесткая необходимость дать стране нефть», как говорил он сам, и все подчинялось этому. Все три смены он иногда умудрялся проводить на ногах. И сейчас Санди оробела было, но Семенов не стал горячиться, как обычно. И это удивило ее. «Слабая грудь у него, — неожиданно подумала она, шагая осторожно, чтобы не споткнуться и не разбудить ребенка, — Ему бы отдохнуть немного или попить кумыса… Как раз позднеосеннего, густого. Да и переживает, наверное…»

В маленьком Макате, где люди живут дружно, трудно сохранить тайну. Весной, как только просохли дороги, жена Семенова уехала к родителям в Баку и не вернулась. Не писала она и писем. Жили супруги вроде бы ладно, хотя и не было у них детей, и макатцы жалели Семенова.

Над поселком, возвещая о конце смены, загудел гудок. Через минуту-другую поселок задвигался. Насыпную неширокую дамбу через озеро и улицы заполнили оживленные толпы рабочих. Шли старики, заложив руки за спины и неторопливо беседуя; женщины, судача о хозяйстве и пайке; беспокойные безусые юноши. Отдельной большой группой шли бурильщики Сагингали: их можно было легко узнать по чересчур громким голосам и обильно вымазанной глинистым раствором и нефтью одежде. Где-то озорно заиграла гармонь с колокольчиками и полилась русская песня. За холмом торжественно садилось красное раздувшееся солнце, и, словно выплывая из этого пылающего шара, медленно двигалось к поселку стадо овец и коров. Навстречу им с призывно-ласковым зовом уже выходили женщины, и сытые коровы, заслышав своих хозяек, протяжно мычали.

Санди с тихой улыбкой смотрела вокруг. Золотисто блестели редкие стекла домов. У соседнего барака старик мыл лицо, аккуратно набирая пригоршнями воду из ведерка, чтобы не расплескать лишнее; немного дальше, у землянки, пожилая русская женщина в цветастом платье чистила песком пузатый зеленый самовар. В воздухе стоял запах печеного хлеба.

Веяло умиротворением от всего этого, прочностью давно и навек устроенной жизни, словно еще прошлой зимой здесь не пухли от голода и не умирали люди. И могилы вдалеке на холмах и печалили и подчеркивали торжество жизни. И это всеединство, показалось Санди, вбирало в себя и ее собственные радость и горе.

Вечерело. Глохли звуки. Было пора уже собираться на занятия ликбеза, а Санди медлила, подобно ученику, совершившему проступок и оттягивающему встречу с учителем. Запоздало стыдилась она упрека Семенова, вспоминала, что Хамза тоже неодобрительно встретил ее решение — перейти на кочегарку.

Дальний берег вдруг заполнился огнями.

Факелов становилось все больше, они то сходились в одном месте, то рассыпались, а маслянистая вода многоцветно отражала их и размножала, притягивая взоры людей. В домах хлопали двери, люди выскакивали на улицу и бежали к буровым навстречу приглушенным крикам. Санди с Наби на руках побежала тоже.

Телега, окруженная нефтяниками, быстро катила по дамбе. Факелы освещали распростертое безжизненное тело Семенова. Женщина-казашка держала на коленях в его окровавленную, перевязанную темной тряпкой голову и визгливо плакала. Сагингали, ехавший на Каракуине, прикрикнул на нее, но женщина зарыдала во весь голос.

Шествие остановилось у рудкома.

Подбежал запыхавшийся Жумаш, растолкал людей, рванул за плечо Сагингали.

— Как это случилось? Кто виноват?

— Все виноваты! — мрачно ответил Сагингали. — Ударил грязевой фонтан. Он бросился с задвижкой к скважине, хотел спасти. Не дошел… Камнем в висок — и все…

— А ты где был? Почему допустил, чтобы он первым побежал?