— Отряд здесь недавно.

— Акжигит исчез на днях…

— Завтра его увидишь.

И, понимая, что Санди растеряна, он с напускным весельем продолжал:

— А знаешь, кто еще у нас в отряде?

— Кто?

— Хамза.

— Брат Нургали?! — радостно воскликнула Санди. — Правда? Как хорошо! Узнаю о моей Нагиме.

— У тебя, говорят, племянник, ему год.

— Боже мой! — Санди порывисто повернулась к нему. — Как ты можешь об этом говорить спокойно? У Нагимы — сын!..

— Свалишься с коня! — рассмеялся Махамбет. Он придержал коня и отпустил поводья только тогда, когда Санди успокоилась.

— Навестила бы Нагима родителей. Мама и папа засыпают и просыпаются с ее именем, истосковались по ней… А теперь и я уехала…

Махамбет не откликнулся. Он тоже вспомнил родителей, и сердцем снова овладела грусть.

Над ними вставал рассвет, и звезды постепенно бледнели и гасли. Медленно и широко разливалось по небу золото, поднимая его все выше и выше над землей. Слева тянулись кривые барханы песков. Гнедой конь с потемневшей от росы шерстью и тяжелой дремучей гривой шел крупным шагом, приближаясь к одинокой каменной бабе, застывшей на бугре. Пройдя версту после древнего памятника — балбала, конь вошел в пески, закружил меж высоких бесконечных дюн, золотившихся под солнцем. Теперь копыта его вязли в сыпучем песке, и он нес беглецов, укачивая, словно в колыбели. Голова Санди лежала на плече Махамбета. В глаза били лучи утреннего солнца, и густые ресницы девушки чуть вздрагивали. Легкий румянец разлился по щекам, губы улыбались радостно и устало. Она дремала, но, когда конь, приседая на задних ногах, съезжал с зыбкой горы, Махамбет чувствовал, как напрягалось тело Санди. Конь, довольный седоками, не выбивающими его из равновесия, безостановочно мотал лохматой головой и, преодолевая бархан за барханом, уходил все дальше в пески…

Просторный четырехугольный двор Карабауской школы был полон людей, одетых в военную форму, в дорогие халаты, в лохмотья. Люди всех слоев, разных возрастов, самых различных убеждений и взглядов сновали взад и вперед по двору, сталкивались, ругались, собирались в группы, шептались по углам, смеялись и жаловались друг другу. Единственную школу на две волости — Карабаускую и Саркульскую — уже два года занимала Гурьевская уездная земская управа^[38] партии «алаш».

Сюда, в земскую управу, привез Нургали донесение управителя Казбецкой волости Мухана. Волостной сообщал, что без помощи милиции ему невозможно будет справиться со сбором покибиточных налогов, потому что аулы уильских черкешей теперь кочуют по самым отдаленным местам и не признают его власти. Виной всему он считал вооруженный отряд бедняков, возглавляемый Абеном и молодым учителем Хамзой. Отряд, по слухам, увеличивается с каждым днем.

Посылая это донесение, Мухан пытался освободиться от непосредственного участия в сборе налогов и вместе с тем не потерять свою власть. Он хорошо знал, что отряд уже месяц, как покинул пределы волости.

Бродя по двору, Нургали вспоминал тот вечер, когда в аул приехал в сопровождении отряда милиционеров представитель управы. Сразу же прошел слух, что отряд Абена, уходя из волости, возле гор Акшатау попал в засаду. Прослышав эту весть, отец Нургали Турлыжан и еще два старика — Текебай и Ернияз — в сильном волнении прибежали к Мухану, как только из аула убрались алаш-ордынцы. Волостной был явно доволен тем, что старики пришли к нему, и долго говорил о себе.

— Сейчас легче быть последним батраком, чем стоять у власти, — начал он. — Скажи, Турлыжан, разве не так?

Старик поставил чашку на дастархан и, глядя, как байбише Мухана, молодая полная женщина, наливает густой ароматный чай, ответил:

— Тебе виднее, Мухан.

Знал старик, какова разница между положением управителя и жизнью последнего батрака, но уклонился от прямого ответа. То ли осторожность, овладевающая человеком под старость, удержала Турлыжана, то ли еще что-нибудь. Может, даже боязнь за Нургали, служившего с недавних пор посыльным у Мухана.

Давно закончилось чаепитие, а Мухан не унимался. Пока он нужен хотя бы этим трем старикам, распинался волостной. Действительно, разве не он сделал все возможное для побега Хамзы, когда алаш-ордынцы пытались его арестовать? Иначе сидел бы Хамза сейчас в тюрьме, и кто знает, чем бы он поплатился за свои взгляды: времена сейчас крутые. А разве не знал он, где скрывались от власти дети почтенных старцев? Под боком, в Коптугаях. Знал, что там уже настоящий отряд. И это они обезоружили девятерых алаш-ордынцев, остановившихся в ауле рода Исык. Да, в сыновьях Турлыжана, Текебая и Ернияза видна хватка их предков, уильских батыров, и этим они нравятся Мухану… Но за что они борются?

Байбише внесла на подносе дымящуюся груду свежего бараньего мяса, и гости не спеша принялись за еду.

— И что я имею за все это? — обратился Мухан к Турлыжану через некоторое время. — Власть ругает, нищие косятся, будто это я пустил их побираться по миру. А придут большевики, и твой сын Хамза первым набросится на меня. Я уже не говорю про Абена, он чужак, из рода Исык. — Он повернулся к Ерниязу: — Да и твой тихоня Кумар…

Старики слушали управителя, который по возрасту годился им в сыновья, не перебивая, изредка кивая головами и вздыхая. Они ждали плохой вести, были готовы к ней, потому что Мухан сделал долгое вступление к ответу, за которым они пришли. В степи так уж принято: сразу не сообщают о смерти близкого человека, а Мухан был все же родичем — черкешем.

— Среди двенадцати погибших у гор Акшатау, — сказал наконец главное Мухан, — ваших детей не оказалось. Но теперь, когда известно, из каких аулов повстанцы, в волость придут отряды. Тем более что я отказываюсь собирать налоги. Людям уже нечего больше отдавать!..

Старики сперва обрадовались, но последние слова волостного заставили их задуматься. Выражение тревоги появилось на их изможденных лицах. А Мухан, казалось, не замечал состояния родичей. Он медленно потягивал ароматный кумыс и по привычке щурил узкие раскосые глаза. Его никогда не трогало, что родичи не делятся своими думами, не доверяют ему своих тайн и надежд. Потомственный богач, он хорошо знал, на что способны эти старики в работе, а остальное его никогда не интересовало. Но в последнее время он не смел кого-либо из них выпроваживать из дома без угощения. И сейчас, искоса поглядывая на примолкших родичей, он думал: как быстро они привыкли к его гостеприимству. Думают о своем, сидя на дорогих одеялах как ни в чем не бывало, вместо того чтобы ловить каждый его взгляд!

Слова управителя сбылись. Только в аул пришли не алашцы, а белоказаки. Они ничего не знали об отряде Абена, да он и не интересовал пьяных и, как потом выяснилось, дезертировавших из армии казаков. Бандиты бросились избивать людей, убили Ернияза, отца Кумара, даже у Мухана увели скакуна Аккуса…

Многое должен был рассказать Нургали отряду. Но как это сделать? Где искать отряд?.. Тайсойганские пески начинались в семнадцати верстах от Карабау, рукой подать до них. Но, не зная, где точно находится отряд, можно не один день проплутать в барханах.

Прислушиваясь к разговорам, Нургали еще немного потолкался среди людей, потом пробился к воротам и вышел на улицу.

Саманные и камышитовые, обмазанные глиной домики, землянки, хозяйственные постройки, переплетенные дувалами, изгородями и заборами с темнеющими за ними верхушками копен и стогов сена, — поселок Карабау начинался в некотором отдалении от школы. Огромная площадь между школой и поселком была запружена телегами и фургонами, стоящими и лежащими на сырой после вчерашнего дождя земле верблюдами. Оседланные кони толпились у длинных коновязей. Вечер полнился шумом.

На площадь выехала группа всадников, закружила меж телег, пробираясь ближе ко двору управы. Неожиданно испуганный чем-то конь переднего всадника поднялся на дыбы, шарахнулся в сторону. Раздался пронзительный женский крик. К месту происшествия устремились люди. Молодой, богато одетый толстяк осадил наконец коня, спрыгнул на землю. И тотчас рука высокого широкоплечего джигита, оказавшегося рядом, рванула его к себе. Воротник бархатного камзола затрещал.