Он перегнал овец через небольшую низинку и уже взобрался на ближайший к аулу холм, когда справа, верстах в четырех, увидел первый табун и всадников.

Табун Толепа шел замыкающим и был еще в пути, когда Махамбет вместе с вышедшим ему навстречу Оспаном загнал овец в кошару. Дом Оспана стоял рядом с кошарой, и за отарой ночью он присматривал сам. Получив наказ, что взять с собой завтра в путь, Махамбет направился домой. Сумерки опускались быстро, становилось морозно, и Махамбет спешил…

За зиму старый табунщик Толеп раз пять или шесть навещал семью, и сегодня в доме, как всегда в дни его приезда, царило оживление. Жарко пылала низкая печка, обмазанная заново желтой глиной. Почти до порога тянулась старая серая кошма, тщательно вычищенная на снегу. Оба младших брата Махамбета в новых ситцевых рубашках чинно сидели на краю расстеленного на почетном месте одеяла. Комнатка, казалось, стала просторней. Только мать Махамбета — Жамал была одета во всегдашнее коричневое платье и поношенный жакет. Отирая со лба пот, она толкла в большой деревянной ступе просо.

Махамбет посидел немного и, отогревшись, вышел на улицу. Было уже темно, и редкие звезды поблескивали сквозь неплотные безобидные тучи.

Два всадника появились у дома внезапно, и Махамбет чуть не столкнулся с ними. Передняя лошадь, всхрапнув, испуганно вскинула голову.

— Это ты, сынок? — голос отца прозвучал хрипло, незнакомо.

Махамбет бросился было к нему, но отец уже спешился.

— Помоги-ка Амиру, — распорядился он, разминая ноги. — Он, должно быть, совсем окоченел. Припозднились мы со сборами, выехали в полдень.

Махамбет придержал за уздцы второго коня, и Амир, опершись о холку лошади, сполз на землю. Толеп передал сыну мешок и два коржуна, легонько подтолкнул его к дому. Сам остался с лошадьми.

Жамал у дверей поцеловала Амира в щеку, помогла раздеться. Мальчик сделал несколько шагов на негну-щихся ногах и почти упал на кошму.

Вошел Толеп, и через минуту маленькие Канат и Нигмет, радостно визжа, потащили через всю комнату холодную черную шубу отца. Толеп снял с себя чапан и только тогда поздоровался. Жамал ответила, и некоторое время они молча глядели друг на друга, потом посмотрели на малышей.

— Что нового, старуха?

— У нас ничего.

Высокого роста, еще крепкий в свои шестьдесят три года, Толеп слыл молчуном. Жамал смотрела, как он выбирает сосульки из усов и огромной черной бороды, и ждала, как обычно, последнего вопроса мужа, о детях. Квадратное горбоносое лицо Толепа было черно от ветров, а веки над глубоко посаженными карими глазами отяжелели на морозе, припухли.

— Дети здоровы?

— Здоровы, — ответила Жамал и, опустившись на корточки, стала выгребать из печи угли. Расспросы Толепа на этом закончились.

— Пока не легли, схожу-ка к Адайбеку, — сказал вдруг Толеп, снова натягивая на плечи чапан. — Утром будет некогда.

Вернулся Толеп не скоро. Повесил чапан на гвоздь, помыл руки, лицо и молча прошел на торь. Жамал тотчас расстелила дастархан, расставила чашки с маслом, куртом и жареным просом. Разлила чай. Толеп был мрачен. Он вздохнул, огляделся по сторонам, погладил по головкам малышей, грызущих промерзшие на морозе куски хлеба, извлеченные из коржуна. Дети, ожидая ласки, придвинулись ближе. Лицо Толепа посветлело.

Махамбет и Амир, шмыгая носами, пили горячий чай — пиалу за пиалой. Через некоторое время Толеп размяк, стал рассказывать о смерти Ерали. Жамал слушала его, кивая головой и чуть слышно вздыхая. Какая-то тихая, печальная торжественность вошла в дом вместе с этим рассказом. В небольшом, вмазанном в печь казане булькала, закипая, мясная похлебка. Потрескивая, ровно горела жировка на перевернутом ведре. Мерцали угли на зольнике.

— Будешь жить у нас, сынок, — обратилась Жамал к Амиру, когда старик замолчал. — С Махамбетом вы погодки…

— Я умею работать, — ответил мальчик.

— Просил пару шкур у Адайбека — не дал, — глухо проговорил Толеп, разминая узловатыми черными пальцами кусочек курта. — Хотел Амиру справить тулупчик.

— Отцовский есть, — заметил Амир, ни на кого не глядя.

Толепу и Жамал показалось, что мальчик даже скрипнул зубами. Они печально и согласно вздохнули. Пройдет не так уж много времени, и они оба убедятся, что Амир намного сильнее, чем они предполагали. Что у их приемного сына твердый и непримиримый характер, и ничья смерть не сможет поколебать его веру в свои собственные силы.

— Он слишком велик тебе, мальчик. За овцами в нем не угонишься.

Жамал от неожиданности поставила чайник не на угли, а на край кошмы.

— Ты договорился?

— Утром вместе с Махамбетом он пойдет к Оспа-ну, — негромко сказал старик и обратился к Амиру: — Оспан — человек прямой, зря не обидит. Не из лентяев. А дома ты ведь не усидишь?

Амир, как только о нем заговорили, поставил на да-стархан пиалу с недопитым чаем и слушал, неестественно выпрямившись. Старик тепло посмотрел на мальчика, видно, остался доволен его выдержкой.

И вдруг опустил голову и тихо пробормотал:

— А ведь когда-то давал клятву… Что же он теперь?.. Забыл дружбу?.. Овчины пожалел.

— О ком ты? — спросила Жамал.

Но старик уже пересилил минутную слабость. Пригладил усы, перевязал на голове белый платок и отодвинулся назад, к стенке.

После чая он вышел во двор и вернулся с седлами и сбруей. Положил их за печкой, и в комнате остро запахло конским потом и кожей.

Разморенных Амира и Махамбета тянуло ко сну. Малыши уже спали, завернувшись в огромный отцовский тулуп. Ужин был съеден быстро, и Жамал постелила Махамбету и Амиру.

— Ты вот что, Жамал, — тихо распорядился Толеп, когда дети уснули, — переделай Амиру мой чапан. Подбей изнутри. Чего смотришь? Найди что-нибудь и подбей…

— Хорошо.

— Отцовский тулуп пока нельзя перешивать. Глядишь, Амир вымахает в джигита. — Толеп кашлянул и замолчал.

И Жамал вдруг не выдержала, всхлипнула, закрыв рот концом платка. Старик посмотрел на Амира, спавшего рядом с Махамбетом. В красноватых тревожных отблесках огня обветренные лица мальчиков отливали медью.

Зима пошла на убыль. Не было ни ветров, ни снегопадов. В песках снега еще немного, травы хватало, и пастухи пасли овец недалеко от кошары. В ауле, отстоящем в семнадцати верстах, за эти полмесяца Амир и Махамбет побывали дважды. Оспан оставил семью в ауле — в дырявой кибитке дети могли заболеть. Поэтому Амир и Махамбет ездили домой, чтобы запастись съестным.

Солнце пригревало с каждым днем все сильнее, южные склоны барханов темнели и обозначались резче, ветер наливался теплой тугой силой. Ребята предлагали выводить овец поближе к пескам, но Оспан не соглашался, опасаясь волков, да и самих ребят не отпускал далеко от кошары.

Однажды к пастухам заехали Адайбек и мулла Хаким. Ребята, присматривавшие за овцами, заметили их, когда те только выбирались из песков. На крик Махамбета из кибитки вышел Оспан с ременными вожжами в руках, которые он чинил в свободное время. Узнав подъезжающих, он подвернул вожжи под бельдеу — аркан, которым опоясывают юрту, и поспешил к ребятам.

Под грузным Адайбеком, грызя поводья и мотая головой, шел поджарый вороной жеребец с гордым и жадным взглядом. Амир подтолкнул Махамбета:

— Вот это конь!

— Самый лучший скакун — Каракуин, — заметил Махамбет и рассмеялся. — А мулла-то! Словно тоже на скакуне…

Тощий плюгавенький мулла в стеганом халате из верблюжьей шерсти важно восседал на гнедой с отвисшим брюхом кобыле.

— Ассалаум-алейкум! — поздоровались пастухи.

Амир, подбежав, взял под уздцы горячившегося жеребца.

— Уалейкум-ассалам! Все благополучно у вас?

Адайбек тяжело спешился, одернул полы черной бархатной шубы на волчьем меху, исподлобья выжидающе посмотрел на Оспана.

— Остановитесь? — справился Оспан.

— Нет-нет! — Адайбек насмешливо прищурил узкие глаза. — Жены твоей здесь нет, а кибитка без женщины, как говорят, неудобна для гостей. Тем более мы едем со свадьбы.