— И строительная промышленность полетит в тартарары, если после войны наше судоходство ослабеет. Спрос…
— Катитесь вы все к чертовой матери!
О! Это уже дядя Элиас. Вот удача. Хердис кусала суставы пальцев. Как бы там ни было, а он в кабинете.
Сейчас она возьмет и зайдет туда. Постучит в дверь. Сделает реверанс и скажет…
— К черту швейцарский! А вот имея за спиной солидный шведский капитал… Ты, батюшка, не волнуйся. Это мероприятие еще может оказаться глобальным. И если мы примем участие в развитии…
— Должны и мы сказать свое слово, неужели ты этого не понимаешь?
— Вот именно, именно!.. Мы думаем о мире, открывая свое предприятие. Вместо того чтобы вечно воевать…
— А с тем авторитетом, которым пользуется норвежская деревообрабатывающая промышленность, наше акционерное общество «Строительство транспорта»…
— Да ты вспомни о налогах! Здесь нас обдерут как липку, это всем известно. Но если инициатива исходит из-за границы…
— Если мы хотим получить свою долю, пользуясь создавшейся конъюнктурой, какого черта мы так боимся вложить…
— Боимся? Нет, батюшка Элиас. Вкладывать деньги ты не боишься. Единственное, чего ты боишься, так это своей мадам…
— Я? Мадам?.. Пошел ты, знаешь куда!.. Понял?
В комнате зашумели. Гул голосов, смех. Отвратительный, злой смех. Слово «мадам» склонялось на все лады, дискантом и басом, с икотой и ревом. Зазвенела разбитая рюмка.
— … Он так боится своей мадам, что сейчас в штаны напустит, — простонал кто-то, задыхаясь от смеха.
Напустит в штаны…
Больше Хердис не могла терпеть.
Узкая одежда мешала ей, дикий виноград сердито обрушивал на нее потоки воды, когда она продиралась сквозь него, чтобы укрыться за кустом таволги. Здесь до нее долетал лишь неясный гул голосов — нет, надо послушать еще, может, она все-таки поймет, из-за чего они препирались. Только бы они не говорили так много о всяких делах!
Когда Хердис оправила одежду, рубашка у нее была насквозь мокрая от воды, падавшей с листьев; из комнаты доносился все тот же гул, разобрать его было трудно. Она дрожала от холода, но ей хотелось послушать еще — может, они уже помирились?
— Я так и знал. Я всегда говорил: Элиас Рашлев не тот человек, который изменит единству и откажется встать на защиту общих интересов…
Послышался звон сдвинутых рюмок. Пение. Значит, они помирились! Теперь она может вернуться к Матильде.
Непостижимо.
Они возвращались домой на большом роскошном катере Тиле, самом роскошном из всех роскошных катеров на западном побережье, как утверждала Матильда. И дядя Элиас, целый и невредимый возвращался вместе с ними. И это после замечательного обеда в отеле — лососина, клубника, — несмотря на то что в меню значилось только тушеное мясо.
Дядя Элиас, хотя немного мрачный и молчаливый, был цел и невредим. Тиле и Касперсену пришлось помочь ему сойти на берег.
У причала стояла мать. Она была белее своего пальто. На дядю Элиаса она даже не взглянула, ее глаза, как два черных костра, впились в лицо Тиле.
— Ага! — только и сказала она. — Та-ак! Наконец-то вам удалось!
Она повернулась спиной к господам в катере и стала подниматься к дому следом за молчавшим дядей Элиасом. Тиле крикнул ей:
— Послушай, Франциска! К таким вещам надо относиться разумно…
Мать обернулась к Тиле.
— Я так и сделаю, Теодор. Мы уедем отсюда. Осенью мы переедем в Копенгаген. Я вырву его из этой банды грязных спекулянтов, которые называют себя его друзьями.
Хердис и Матильду она не удостоила ни словом, ни взглядом.
ТЫ НАПИСАЛА ЮЛИИ?
Хердис не отвечала. Каждый раз, когда она слышала подобные вопросы, у нее каменело лицо. Ты выучила грамматику? Ты решила задачи? Ты уже занималась музыкой? Ты написала Юлии?
Мать повторила вопрос:
— Ты что, не собираешься писать Юлии?
Конечно, собирается. Она непременно напишет Юлии. Но почему это надо сделать сию же минуту? Она ответила:
— У меня завтра урок с фрёкен Кране. Я должна разобрать пьесу Черни.
— Давно пора, — холодно сказала мать и направилась в кухню.
В дверях она обернулась, глаза ее сверкнули.
— Я сама напишу Юлии. Сегодня же. Но это не одно и то же. Ведь любит-то она тебя.
Хердис села за пианино и, нетерпеливо вздохнув, сдула с лица волосы. Когда ей предстояло играть Черни, ею овладевала необъяснимая усталость.
К тому же она не могла найти ноты. Материнские ноты всегда лежали сверху. «Принцесса доллара», «Сильва», «Веселая вдова».
Она посмотрела на изумительно красивую фотографию Наймы Вифстранд и стала напевать вальс из «Веселой вдовы».
Эти вещи поинтереснее, чем этюды Черни. Но все они большей частью для голоса.
Тут можно пользоваться и педалью. Чудные вещи. Из настоящих произведений.
Хердис хорошо их знала. Она могла сколько угодно импровизировать на эти темы. Это доставляло ей огромную радость. Но когда человек еще только учится…
— Ну, где же твои этюды? — спросила мать, показываясь в дверях.
— Я не могу найти ноты, — буркнула Хердис и встала.
Прежде чем мать успела что-либо сказать, она выпалила:
— А вообще-то я сейчас напишу Юлии.
Она побежала наверх, и огорченное ворчание матери по поводу дорогостоящих бесполезных уроков музыки осталось за захлопнувшейся дверью. Что бы я ни делала, она всем недовольна, — несправедливо подумала Хердис.
Без всякой охоты она вытащила письмо Юлии.
Моя милая ненаглядная Хердис!
Сто тысяч миллионов спасибо за те красивые открыточки, которые ты мне прислала! Я их здесь всем показываю, наша управляющая говорит, что Копенгаген — очень красивый город. Ты счастливая, Хердис, тебе очень повезло! Я тебя ужасно люблю.
Ты спрашиваешь, как я поживаю, значит, ты помнишь обо мне. Спасибо, моя хорошая, у меня все в порядке. Я так счастлива, что ты думаешь обо мне. Здесь в приюте меня никто не любит. Только ты и твоя добрая мама любите меня, но вы так далеко.
У нас в гостях был Женский Союз, мне подарили синий свитер с помпонами и лыжные ботинки. Нам всем сделали подарки. Но ботинками я не могу пользоваться, потому что я немного простудилась и не выхожу на улицу. Зато свитер я ношу каждый день. Жаль только, что сверху приходится надевать передник. Мы здесь все носим черные передники.
Когда вы вернетесь домой, ты должна непременно приехать ко мне в гости. Мне живется хорошо. Но не весело. Трудно быть веселой, хотя еды у нас здесь очень много. А раньше мне всегда было весело, даже когда мы голодали.
Я попросила нашу управляющую, чтобы мне разрешили сфотографироваться, и она обещала. Тогда я пришлю тебе свою фотографию. А ты пришли мне свою.
Отвечай поскорее. Лучше напиши письмо, но я буду рада и открытке.
С сердечным приветом.
Твоя Юлия
Дорогая Юлия!
Большое спасибо за письмо. Как глупо, что ты простудилась. Здесь в Копенгагене очень красиво, и я очень люблю разглядывать в витринах всякие красивые вещи. Правда, покупать их мне не приходится.
Каждую среду ко мне приезжает учительница музыки, но сама я упражняюсь мало.
Наверно, мне скоро сошьют шелковое платье.
Каждое воскресенье мы ходим в театр. Это очень интересно.
У нас есть служанка, ее зовут Эмма. Она очень хорошая. Когда мама с дядей Элиасом уезжают, мы с ней веселимся вовсю. На следующей неделе я…
Внизу пробили часы. Прошло больше двух часов. У Хердис пересохло во рту, кожа на пальцах сморщилась от чернил. Ей казалось, будто у нее все тело в кляксах. Письмо получилось глупое. Хердис даже всхлипнула от отчаяния — почему ей так трудно писать Юлии! Когда она пишет в Норвегию другим подругам, перо само летает по бумаге и руки никогда не бывают в кляксах.
