— Смотри, что мне подарил папа!

Матильда всплеснула руками и ахнула, широко открыв рот, как предписывала вежливость в отношениях между подругами, но тут же ее внимание вновь было поглощено происходящим на поле.

— Смотри! Вон судья!

Хердис взглянула на поле, но никакого судьи не увидела.

— Пожалуйста, угощайся! — она открыла коробку.

— Боже мой! Нет, нет, ни за что!..

— Возьми сразу несколько штучек, ну, пожалуйста!

— Какой твой папа добрый! Смотри, они уже выстроились! — воскликнула Матильда, пока ее пальцы, как бы бессознательно, тянули из коробки конфету за конфетой.

Теперь Хердис оставалось только сидеть и ждать на скамейке, на которой стояла, размахивая руками, Матильда. Они сразу словно отдалились друг от друга, и Хердис была рада, когда какой-то человек подошел и сказал, что детям не разрешается становиться ногами на скамейки, где люди сидят.

— Вот еще, дети!

Но все-таки Матильда послушно слезла со скамейки. Видно и так было хорошо. Народу было немного. Взрослые парни, подростки. Безработные мужчины в кепках блином и вязаных шарфах. Господа поважнее в шляпах, галстуках и с портфелями, но и они тоже были озябшие и слегка потертые.

Один-единственный раз Хердис была с отцом на футболе, но тогда она была еще маленькая. Наверно, даже совсем маленькая. Она помнила свое нетерпение, с каким она ждала, чтобы ее взяли на футбол. И разочарование, когда ей пришлось стоять, глядя на спины взрослых и слушая рев, свист и хлопки. А порой свисток судьи — единственную музыку, какая была там. Она помнила, что ее, всю в слезах, отнесли домой и выпороли. Бог знает за что. Должно быть, она себя плохо вела. Этого она не помнила. Ведь она была совсем маленькая.

На этот раз у нее хоть была коробка конфет.

Матильда махала руками и кричала, она находилась в другом мире.

Закрыв глаза, Хердис слушала, ела конфеты, вспоминала.

Лавины криков были похожи то на далекий шум водопада, то на свист ветра в телеграфных столбах, то на рокот прилива, бьющегося в непогоду о скалы. Она ощущала их, как воскресную музыку, когда церковные колокола уже отзвонили и оркестр лучников замер вдали. Воскресенье. Аромат отцовской воскресной сигары.

Как странно вспоминать такие вещи. Заново переживать их. Свет и тени в этих переживаниях гораздо ярче, чем они были когда-то на самом деле. И вкус их слаще. И там, где витают ее мысли, чуть-чуть пахнет вином.

Но этого нельзя разделить ни с кем.

А вот шоколад разделить можно. Хердис встала и попыталась привлечь к себе внимание Матильды, но та ничего не видела и не слышала, она стояла, раскачиваясь из стороны в сторону, и била себя кулаками по коленям.

— Давай, Тоббен, давай! Жми! Быстрей!

Человек, сидевший впереди, кричал:

— Эй, Тоббен, шевелись, черт бы тебя побрал!

Какие-то парни свистели, засунув в рот пальцы, на всех скамейках свистели и выли.

— А-ах! — Матильда с досадой вздохнула. — Угловой удар.

Угловой удар. Офсайд. Свободный удар. Мертвый мяч. Пас. Штрафной удар.

Штрафной удар? Хердис вытянула шею, стараясь разглядеть того, кто получит штрафной удар, но оказалось, что так называется удар по мячу.

Неужели этим можно так восхищаться, так волноваться из-за этого, сердиться, торжествовать, так наслаждаться! Потому что Матильда, без сомнения, наслаждалась от всего сердца.

— Эй ты, вот черт! Ой, сдохнуть можно… давай, давай… У-у-у-а!.. Гол! Гол! Очко в пользу Сёльверстада! Он… ты видела, как он сыграл? Чуть не перевернулся… нет, это чудо… вот здорово… три один в нашу пользу!..

Матильда сияла, светилась, горела. Ей было жарко, и она была красивая, в эту минуту она была очень красивая.

Если б Хердис хоть немножко разбиралась в этом футболе, она могла бы переживать все вместе с Матильдой. И тогда между ними не зияла бы пропасть.

— Матильда, бери конфеты.

— Нет, нет, хватит! Оставь себе. Такие конфеты нужно беречь.

Но Хердис не была склонна к бережливости.

— Если я захочу, папа мне подарит еще. Он теперь ужасно богатый. Он даже спросил, что мне подарить, потому что он может подарить мне все, что я захочу.

Матильда задышала чаще, но глаза ее не отрывались от мяча:

— Все, что ты захочешь? — удивилась она.

— М-мм… Я могла бы попросить его подарить мне скаковую лошадь.

— Вот это да! Почему же ты не попросила?

— Ну-у, во-первых, у нас дома нет места для лошади. И во-вторых, мы собираемся уезжать. За границу. Понимаешь, мы переезжаем туда.

Наконец-то взгляд Матильды оторвался от мяча и вперился в Хердис.

— За границу! А куда именно?

— Наверное, в Париж. Мы еще не решили. Пока что мы поедем в Копенгаген. Но ручные часики мне папа непременно подарит.

— А-ах!

— Да. Золотые ручные часики! О, он теперь столько зарабатывает и всегда страшно занят. Сегодня я была у них в гостях, и он заехал домой только на минутку, чтобы отдать мне эти конфеты, а потом сразу же уехал. Он сказал, что речь идет о ста тысячах. У них дома очень красиво! Я думаю, что так богато живут только графы и бароны.

В это время команда Фаны забила гол, и Матильда была вне себя от досады, что не видела, как это произошло. Хердис даже показалось, будто Матильда расстроилась из-за того, что мяч угодил в четырехугольник с сеткой не к Тем, к кому следовало.

— Так они ж для этого и играют, — сказала Хердис.

Матильда посмотрела на нее, как на дурочку.

— А ты разве не за Сёльверстад?

Хердис кивнула, не глядя на Матильду, но сказать что-нибудь побоялась.

Кажется, на поле наконец-то все кончилось. Хердис вздохнула с облегчением и приготовилась уходить. Хватит ей мерзнуть даже ради общества Матильды.

Но Матильда села на скамейку — это был не конец, а только перерыв.

Когда они покинули стадион, Хердис дала себе слово, что с футболом покончено навеки. Она сжала зубы и притопывала ногами, чтобы согреться, но Матильде было весело и тепло.

— Четыре два в пользу Сёльверстада! Представляешь себе, как будет интересно, когда они встретятся по-настоящему!

Хердис предложила пойти к ней и послушать граммофон или еще как-нибудь развлечься. Но Матильда торопилась домой:

— Я обещала маме прокатать на чердаке белье. Она не может уйти от брата, у него испанка.

Так что Хердис оставались только конфеты. А их она уже наелась досыта. Кто знает, когда она снова увидится с Матильдой. Хердис сказала:

— Хочешь поехать с нами летом на мыс Троллей?

Глаза Матильды засверкали.

— Ой! Ужасно хочу! А ты думаешь… твоя мама…

— Конечно. Я ее попрошу. Они будут только рады, если у меня будет подружка. А осенью мы, наверно, поедем за границу.

Расставаться с Матильдой было пронзительно холодно. Хердис открыла сумку.

— Подожди. Возьми эти конфеты себе. Вот.

Матильда запротестовала — она и так съела слишком много, но Хердис сказала:

— Тогда отнеси их своему брату, ведь он болен. Мне теперь долго будет противно даже думать о конфетах.

Матильда благодарила ее и голосом и глазами, ни у кого на свете не было такого доброго и веселого лица, как у Матильды. Ее так и распирало от благодарности за конфеты, она сказала:

— Знаешь, Хердис, я была ужасно рада, что им все-таки пришлось выпустить твоего дедушку!

— А что… что такое с моим дедушкой? — в смущении выдавила Хердис. Намеки, которые она слышала раньше, были спрятаны у нее в самой глубине сердца.

— Как, разве ты ничего не знаешь? Ведь это было уже давно. Однажды забрали сразу одиннадцать человек, думали, что они все шпионы. Но потом двоих выпустили, в том числе и твоего дедушку, Симона Керна. Но твой дедушка устроил там такой скандал, что его приговорили к штрафу за оскорбление полиции. Я бы тоже пришла в ярость. Если у человека дома больной сын и всякое такое… Знаешь, об этом случае написали в газете даже в Христиании! У меня вырезана эта заметка. Там написано, что Симона Керна преследуют за то, что он еврей. По-моему, так оно и есть. Еще хорошо, что он не потерял свое место переводчика в городском суде.