Но при этом все одинаковое.

Воспоминания, переживания, ощущения.

Да. Потому что есть порядок.

Который сразу есть, сам по себе.

Который предлагается как единственно возможный.

Зачем.

Чтобы упорядочить.

Иначе что будет.

Иначе будет беспорядок. Цивилизация этого не любит.

Поэтому происходит это.

Да. Таким цивилизация представляет себе порядок.

Ты себе противоречишь.

Нет. Нужно соответствовать.

Не во всем.

Не нужно ждать регламента для всего, он и так есть.

Его в тебя вкладывают.

Либо вкладывают, либо берешь сам. Добровольно.

Чтобы быть частью целого.

Чтобы быть частью целого.

Но при любом раскладе никто не запретит тебе помнить по-своему.

А не заметить, когда больше нет по-своему.

По-своему никуда не девается.

Истощается.

Необязательно.

Как правило.

Но необязательно.

Преимущественно.

Не исключительно.

Скорее всего, исключительно.

Скорее всего, предполагает зазор.

Скорее всего, предполагает чрезвычайно незначительный зазор.

Который все-таки может быть.

Которого может не быть.

Это не ведет ни к чему.

Это ни к чему не ведет.

И ничего не дает.

И ничего не должно давать.

Потому что нет никакого смысла.

Потому что смыслы придумываются искусственно.

Тебе просто не по себе.

Возможно.

И ты сам ничего не чувствуешь.

Возможно.

Тебе все равно.

Скорее всего, да.

Все равно, что будет.

Скорее всего, да.

Даже с тобой.

Даже со мной.

С нами.

Не могу ничего поделать с этим.

Мне тоже хочется, чтобы так.

Как.

Все равно. Это единственно возможная реакция.

На что.

На это.

Со стороны кажется, обыкновенный физический труд. Так-то да, в основном носим тяжести, платят посменно, дело понятное. Но тут надо подходить с умом, внимательно, не абы как. Опыт приходит со временем. Сначала берешь, переносишь с места на место, откуда скажут, куда скажут, потом уже знаешь, тут вес примерно такой, габариты такие, значит сюда. Мы же не бездумно, раскладываем по категориям, размер, вес, иначе, куда все это. Целые, частичные. С обрубками труднее всего, не за что ухватиться, выскальзывают, особенно когда дождь. Предусмотрены инструкции, какая кому тара требуется. Потом надо оценить, для каких целей этот, для каких тот, раньше специальные оценщики были, сейчас дефицит, всех привлекают нам помогать, оно понятно, время такое. Оценщик вон там вставал, с матюгальником, руководил процессом, сортировку контролировал. Сейчас сами, кто поопытней, тот подсказывает, так-то оклад у всех одинаковый, но нам подкидывают, за зоркость. Сдаем контейнерами, там сразу видно, если кто схалтурил. Кто недавно, часто просят посмотреть, мол, не в службу, глянь, все ли так, многие воротят нос, сам разбирайся, я вот с пониманием, сноровка, она же не сразу появляется, я тоже когда-то просто в грузчики шел, скажут нести, несу. Потом научился. Сразу вижу, что на массу, что в утиль. Так-то, говорят, профессоры все могут переработать, по-хорошему, но я по инструкции, не зря же они их нам написали. Раз есть инструкция, надо по ней. Есть нормативы, контейнер в смену, тогда полная оплата, если не полный, могут срезать. Начинающих не трогают, с пониманием, а за нами глаз да глаз, но оно правильно, все в одних условиях. А то одни без передышки, а другие все время на перекур. Сносная работа, в общем, дают теплую одежду, все необходимое, на обед горячим кормят, одно и то же, но ничего, время такое, выходные плавающие. Но оно лучше, чем туда. Верно. Хотя поясницу ломит, мажу мазью, с каким-то змеиным ядом или жиром, жена втирает. Там сначала ребята справлялись сами, но потом, сам понимаешь, совсем мало работящих стало, сказали, мол, если бумажки не получал, по требованиям не проходишь, но руки-ноги на месте, то выбирай, на массу с выплатой или вот, пользу приносить за оклад, решили, что лучше сюда. Я иногда и допчасы беру, когда чувствую, что силы остались. А чего. За них доплачивают, лишним не будет.

Не о том не это не так совсем не предположительно не по предварительным оценкам потому как заявил назначение не выразил опасение может привести не необратимым последствиям невосполнимые потери в ближайшей перспективе однако при более пристальном не об этом не то не подлежит восстановлению необходимо оценить ущерб не следует делать скоропалительных выводов не примите искренние соболезнования на пожелтевшей бумажке не это лучше так без этого лучше по-другому чтобы не так не там чтобы не по предварительным оценкам по окончательным оценкам предположительный ущерб проанализировав полученные данные пришли к следующим выводам лучше не так не вслух потому как заявил выразить опасения соболезнования еще и еще выразить опасения соболезнования не так не нужно невосполнимо не об этом

В последний раз мы собрались на ее день рождения. Немного с опозданием. Примерно через неделю. Хотели за город, но ей никогда не нравилось на природе. И уже почти не было сил. Тогда еще ничего не началось. Как ни в чем не бывало. Разговаривали о том же, о чем всегда разговаривают. Семья, дети, работа, кто с кем когда виделся, кто что будет делать в ближайшие месяцы, недели, дни. Она сидела в халате на ночнушку, с платком на голове, молча слушала, улыбалась. Почти ничего не съела. Казалось, это самое страшное, тогда. Конкретный момент. Когда точно знаешь, что дальше. И бесполезно строить догадки, расшифровывать почерк, выспрашивать по телефону, осваивать медицинскую терминологию. Просто расставляешь на столе предметы, открываешь балконную дверь, чтобы не душно, сидишь, смотришь, как едва заметно улыбается. Это было самым страшным. Даже потом парализующим. Грань между очевидным и предполагаемым. Грохот, крики, редкое затишье. Вверх, вниз по этажам. Запах гари. Улица с переменившимся обликом, битое стекло, кирпичная пыль, фрагменты. Разглядывая, можно предположить, что было прежде, как на раскопках. Фундамент античного храма, арка, углубления от колес, рыночная площадь, жилые дома. Воображение непреднамеренно восстанавливает. Определенный архитектурный ансамбль, где по обе стороны от центрального здания некогда два симметричных крыла, размашисто. Покосившаяся геометрия. Помню, как мы ездили с ней на трамвае, из школы, рассматривали вывески, их было много, одна над другой, я читал все подряд, я знал маршрут наизусть, каждый дом, витрину, поворот. Зрение достраивает по памяти. Она почти ничего не говорит, разве что кивает в ответ, наверно, ей тяжело произносить слова, точно не знаю. В комнате много солнца, блики на стеклянных дверцах шкафа с посудой, на фоторамках, подрагивающая от ветра занавеска, шелестящие кроны в окне. Это осталось.

Поначалу Вегнер поднимается на крышу каждую неделю, приблизительно дважды. Он опасается, что, если станет подниматься чаще, непременно привлечет к себе нежелательное внимание. По ночам он подходит к краю, упершись кончиками ботинок в невысокое заграждение, принимается аккуратно размахивать руками, сначала медленно, затем чуть быстрее, сильнее. Он ощущает, как у него в грудине пружинит вилочковая кость, это доставляет ему дополнительное удовольствие. Его руки, кажется, увеличились в размерах, движутся по-особенному. Никогда прежде с ним не происходило ничего подобного. Ему хочется ощутить непрерывность, безграничную невесомость, однажды, не прямо сейчас, для такого необходимы опыт, сноровка, приобретенное мастерство. Он ощущает периодически настигающую его радость от изменений, обнаруженных в собственной анатомии, скорее всего, он что-то об этом читал, слышал, даже сам строил похожие гипотезы. Совершенство продиктовано механической структурой живого организма. Никакие искусственные ухищрения не требуются, когда там присутствует всё само по себе способное развиться, совершенствоваться, хоть и под воздействием неких определенных обстоятельств, истоки которых неясны. Таковы поверхностные данные. Прежде никаких доказательств у него не имелось. Однако часто он оказывался свидетелем тому, что дела обстоят именно подобным образом. Не прилагая дополнительных усилий, воображая возможное, оставаясь наедине с собой. Вегнер дает рукам отдохнуть. Он смотрит вниз, на ровные дорожки, граненые фонари, безжизненные машины, пятна травы, скамейки, чарующее отсутствие прохожих, избыточно простодушной человечности. Вскоре он решает взбираться на крышу каждую ночь, чтобы не терять времени, сноровки, но, по-прежнему опасаясь постороннего внимания, регулярно меняет место пребывания. Он выдумывает прихотливый график перемещений по городским крышам, изучает, как устроен каждый отдельный выход, где должным образом изогнуты прутья, сломан или вовсе отсутствует замок, наносит доступные крыши на карту, присваивает им номера, записывает цифры в столбик, по дням, каждую неделю меняет последовательность. Вегнеру нравится быть неуловимым, спрятанным, несуществующим, несущественным для окружающих. Он прекрасно понимает, что не представляет никакого интереса для общественности, не делает ничего предосудительного, даже отчасти примечательного, разве что нарушает запрет на присутствие в определенных местах в определенное время суток. Он отдает себе отчет, что предпринимаемые им меры предосторожности причудливы, расскажи он об этом кому-то из знакомых, но, разумеется, он не станет никому ничего рассказывать. Он почти ни с кем не разговаривает, всячески избегает любого общения. Когда в квартире звонит телефон, Вегнер делает вид, что не слышит. Днем он выходит в магазин, покупает продукты, средства гигиены, сегодняшнюю газету, но вскоре теряет к новостям всякий интерес. К его удивлению, никто вокруг не замечает его трансформации, продавщица вежливо называет сумму, принимает деньги, выдает сдачу, прохожие движутся мимо, изредка здороваясь, машины и автобусы тоже проезжают, пассажиры не оборачиваются, водители не обращают на него внимания, люди на переходе, возле подъезда, дети, играющие на площадке, никто ничего не замечает. Единственное, для чего ему изредка требуется телефон, звонить по понедельникам матери, проверять, все ли с ней в порядке, исправно ли она принимает выписанные таблетки, когда мать спрашивает, все ли в порядке у него, Вегнер невольно расплывается в улыбке. Ему нравится его новый образ жизни, теперь он видит, что может происходить дальше. Он становится практически одержим такими мыслями. Теперь все естественней. Это продолжается из недели в неделю. Он следует продуманной схеме, передвигается по городу, аккуратно взбирается на крышу, через выгнутые прутья или воспользовавшись сломанным замком, если замечает прохожих, тотчас прячется, не дожидаясь, пока его заметят. Он крайне внимателен. Иногда ему кажется, что предшествовавшее не имело ни малейшего смысла. Тогда, пожалуй, было в корне иначе. Он размышляет, по каким признакам и когда он сумеет понять, что готов шагнуть чуть дальше, попробовать следующие действия. За неимением иных источников информации он ищет ответы на вопросы у себя в голове. Это похоже на медитации. Хорошенько выспавшись и еще не приступив к каждодневной рутине, Вегнер садится на кровати с закрытыми глазами и около часа сосредоточенно размышляет. Иногда во время таких сеансов ему становится не по себе, он как будто становится незащищенным, чувствуя нечто подобное, и тотчас прекращает сеанс. Иногда он пытается представить, какое кресло могло бы получиться из его скелета, претерпевшего в последнее время чудесные метаморфозы, когда пернатая структура вплелась в человеческую и наоборот. Теоретически так могла зародиться ни с чем не сравнимая гармония, наиболее обретаемый комфорт, предполагающий уют, универсальность, уединение внутри чего-то, прежде бывшего другим, но преимущественно подобным. Он представляет себе проживание предельного маха, мысленно прощупывает закономерность, как бы рисуя вымышленную шкалу, по которой постепенно продвигается, вслепую, самостоятельно, в одиночестве, туда, где никогда никто не оказывался. Точно так же во время ночных похождений он пытается сосредоточиться на маховом движении, на конкретном ощущении, нарастающем внутри него на протяжении каждого маха, на полупреодолимом стремлении сделать что-то еще. В такие моменты он наиболее уязвим, поскольку прекращает следить за наличием случайных прохожих. В такие моменты его проще всего заметить. Вегнер понимает, что утрачивает фокусировку, конкретно это состояние становится для него ключевым, когда, прежде чем предпринять какие бы то ни было шаги, ничего не делая и никуда не передвигаясь, он ощущает желаемую невесомость. Почему-то она не доставляет ему ни малейшей тревоги, а лишь позволяет, некоторым образом, прикоснуться к пустоте. Примерно так он объясняет себе дальнейшие действия, стремлением к всеобъемлющей пустоте либо чем-то приближенным к такому стремлению. Он чувствует некоторую торжественность в обретаемом ощущении и вместе с тем необходимость смирения, поэтому теперь, прежде чем отправиться на крышу, надевает серые брюки, серую рубашку, серый галстук, все предметы одежды одного оттенка. Именно такого цвета крылья у обыкновенного городского голубя, совершенной в своей примитивности живой конструкции, передвигающейся повсюду, но почти неразличимой на фоне пасмурного неба. Вегнеру нравится этот цвет. Человек, вероятнее всего, тоже стремится стать таким физиологически, посредством постепенного разложения, мимикрирует, последовательно сливается с земляным оттенком. Он знает, что чем дольше пребывает в сосредоточенном состоянии, тем выше вероятность обнаружения. Он ничего не может с собой поделать, стоит ему почувствовать на коже, в легких, между пальцами назревающую пустоту. Очередной ночью Вегнер стоит на одной из городских крыш, погруженный в маховые движения своих видоизмененных рук. Он уязвим, больше не сле-дит за обстановкой и, кажется, ощущает чье-то присутствие неподалеку.