Жаиме сел рядом с дедом и подбросил в огонь хворосту. Немного помолчав, он сказал:
— Вы уже поставили капканы, дедушка? Сегодня такая ночка, кролики обязательно придут погулять…
— Поставил. Но едва ли они придут. Вечером я слышал, как в горах лаяла лиса, а у них слух лучше нашего, и они трусливы. Наверно, останутся в норах.
— Где вы поставили? Я пойду сниму.
— Одни в кустах у родника, другие в зарослях дрока у Баррелаша, третьи на новом месте, которое я нашел у дороги в Урро. Ты не найдешь, лучше я пойду… Коров уже смотрел? Двери закрывай плотней — волки близко бродят.
— Не волнуйтесь, я все запер.
Оба придвинулись к огню и замолчали. Наконец старый Теотониу медленно, словно выбираясь из чащи запутанных мыслей, сказал:
— Значит, Гнида отправился на тот свет?..
— Да, больше он не разбавляет вино водой и не дерет три шкуры с бедных…
— Неужели так и подох, как рассказывают? Прямо не верится!
— Так и подох!
Жаиме рассказал то, что слышал от людей и от самой вдовы Лусинии Барнабе. Был канун праздника святого Антония, и, если бы у Гниды было четыре руки, он и тогда не успевал бы справляться. Кому не хочется поесть картошки с оливковым маслом, уксусом и чесноком и выпить стаканчик? К тому же, Гнида еще торговал рисом, сахаром, треской, хлебом, так что в праздники в его заведении всегда было много посетителей. Что из того, что дорого, ведь второй лавки во всей округе не было, только в городе.
В такие дни лавочнику помогали жена и сыновья. Но к жене и к парням нужно было бы приставить по полицейскому: не успеешь и глазом моргнуть, как они припрячут что-нибудь себе в карман. А на это Гнида не мог пойти. Но в тот день у Лусинии болела спина, и она не могла разогнуться; Бруно как свидетель обвинения выступал на суде в Порто, а Модешто не мог оставить свой участок в северной зоне, где каждый день валили межевые столбы, заливали саженцы водой из ручьев и даже портили тракторы.
Итак, Гнида остался за прилавком один, но старик он был крепкий и управлялся неплохо. Уже ночью, голодный и усталый, даже не отмыв рук, вымазанных маслом, рассолом, жиром, он свалился на тюфяк рядом с женой и заснул мертвым сном. Гнида лежал на животе, с самого краю, поскольку Лусиния имела плохую привычку спать, свернувшись калачиком и вытянув правую руку; по ней могла хоть телега проехать — она все равно ничего не услышала бы. Спали они на случай, если вдруг явится запоздалый покупатель, прямо в лавке. Если бы кто-нибудь заглянул в лавку, когда они забывали закрыть дверь, то увидел бы супругов Барнабе на тюфяке, лохматом, как шерсть щенка.
В ту ночь, на рассвете, Гнида проснулся от страшной боли в пальцах, он приподнялся, но от боли даже не мог сначала глаза открыть. Он толкнул жену, которая крепко спала, отвернувшись к стене, и решил зажечь свет. Когда Гнида потянулся к лампе, боль стала такой острой, что он чуть лампу не уронил. Из груди старика вырвался крик.
— Ой, жена! У меня что-то случилось с руками! Будто мне пальцы ломают. Зажги свет, посмотри…
Жена заворчала во сне:
— Ну чего ты спать не даешь людям…
Но она знала характер мужа и побаивалась его, поэтому стала торопливо чиркать одну спичку за другой, пока не зажгла огонь. Барнабе осмотрел свою правую руку — из окровавленной кисти капала кровь. Он поднес руку к свету и закричал:
— Черт бы побрал этих крыс, они искусали мне пальцы! Перед самым закрытием я отпускал масло Кашаррете, а руки не помыл…
— Господи Иисусе, они отъели почти все пальцы! Ну где была твоя голова?
— Чего ты хочешь? Я весь день работал и бревном свалился в постель… Но где наша кошка?
— Поди, поищи ее! Каждую ночь где-то шляется, вчера здесь коты такой концерт устроили, почище, чем в филармонии.
Гнида натянул штаны, взял полотняную тряпочку, налил водки и, немного подержав в ней пальцы, обмыл их. Затем вместе с женой они разорвали тряпку на узкие полоски и обвязали руку. Гнида снова улегся, но уже светало, и сон не шел. Рука разболелась еще больше, и он так стонал, что жена в конце концов сказала:
— Пошел бы ты к врачу…
— Зачем? Дать ему двадцать эскуду и еще столько же аптекарю? Я и так знаю, что мне пропишут. Принеси лучше спирту и приготовь настой на мальве.
Вечером Барнабе вымыл руку настоем на мальве, положил пластырь на искусанные пальцы и встал за прилавок обслуживать покупателей.
— Что это у вас, дядя Барнабе? — спросил один.
— Ушиб руку…
— Возьмите из очага пепла, смешайте с уксусом и приложите.
— Что это вы руку перевязали? — спросил другой.
— Так, пустяки. Открывал дверь и ушиб…
Он не говорил правды из стыда и еще потому, что боялся, что люди узнают, как крепко он спит, и к нему заберутся воры. Соображения гигиены меньше всего волновали его, впрочем, как и покупателей.
— Насыпьте в молоко отрубей и приложите. Кровь сразу рассосется.
На следующий день рука сильно распухла. Всю ночь Барнабе почти не спал, его мучали кошмары.
— Черт бы побрал эту кошку, от нее нет никакого проку, — сказал он жене. — Пусть только она мне попадется, я ей голову разобью. Смотри, как рука вспухла, но это хороший признак. Все идет своим чередом…
И Барнабе снова встал за прилавок; он уже не двигал правой рукой, распухшей, как полено, и ему казалось, что и левая стала упрямиться и отказывалась исполнять его приказания с обычным проворством и силой.
На третий день опухоль дошла до плеча. Рука с обезображенными пальцами напоминала ствол оливкового дерева с корнями.
— Сходи к врачу, — настаивала Лусиния.
— Уж лучше к дьяволу! Я знаю, что со мной там сделают. Сначала станут колоть, а это стоит недешево, а потом, пожалуй, резать начнут. А зачем мне это? Обойдемся домашними средствами, оно и дешевле и надежнее. А если пиявок поставить?
— Мой бог, а у кого они есть? Подожди, может быть, у сеньоры Марии Ригоберто? Надо послать в Аркабузаиш.
Послали Шику Белдроегу, которая пришла просить милостыню. Нищенка вернулась вечером, после того как обошла весь Аркабузаиш, распевая у каждой двери «Отче наш» и «Аве Мария», только она могла так петь молитвы. Котомка ее была полна, но явилась она без пиявок. У доны Марии их давно уже нет, прислуга как-то забыла поменять воду, и они подохли.
— Ладно, жена, и так пройдет, — сказал Барнабе.
— Сходи к врачу. Из-за сорока тысяч рейсов дом не развалится…
— Если завтра не будет лучше, схожу. Закажи молитву во здравие, хотя сейчас святой Антоний…
— На Антония молятся за скотину, но я уже заказала, а потом еще закажу на девять дней подряд…
В субботу было много покупателей, и Гнида не отходил от прилавка. В воскресенье, как всегда, дел по горло, так что о докторе он даже не вспомнил. В понедельник утром старик от боли не мог двинуть шеей. Много ночей подряд он почти не спал, его мучили боли, словно дом обрушился ему на череп. Гнида встал с твердым намерением сходить к врачу. Правая рука стала тяжелее, чем пест для отжимки винограда, и ему казалось, что она чужая. Руку будто свинцом налили. Это испугало Гниду. Левая рука тоже не двигалась, язык прилипал к небу, как мастерок штукатура с раствором. Ноги не держали массивное тело старика, он упал на одеяло, прохрипев:
— Пошлите за доктором! Пошлите скорей, я умираю! Будь прокляты эти крысы! Зачем только господь создал их!
Врач пришел поздно, он был на охоте. Когда он щупал пульс и увидел руку Гниды, он понял, что произошло, и сказал Лусинии:
— Как можно скорее пошлите кого-нибудь в город за этими лекарствами. Тут есть у кого-нибудь автомобиль?
— У сеньора Луиша пикап…
— Так попросите его съездить за лекарствами. Если хотите спасти мужа, нужно действовать быстрее…
— О боже!
Лусиния ушла. Врач попросил согреть воды. Ампулы привезли быстро, насколько это было возможно для тамошних мест. Доктор погрузил руку Барнабе в кипяток.
— Вы обварите меня!
— Вот и хорошо!
Врач сделал уколы и ушел, сказав:
