— Я прекрасно понимаю, что вы, как и Пилат, ничего другого не хотите. Но нет воды, которая может их отмыть…

— Можете не сомневаться, сеньор, они привыкли к навозу.

— Я говорю о крови. Свидетели правы. Сеньор председатель, я настаиваю на вызове Жулиао Барнабе, а пока прекращаю допрос подсудимого.

Один за другим Мануэл до Розарио, Жусто Родригиш, Жулио Накомба, Жоао до Алмагре, Жоаким Пирраса, или Писарра, Жозе Рела были допрошены в соответствии с буквой закона, с инквизиторским рвением и тщательностью. Министерство внутренних дел упорно старалось из этих неотесанных крестьян, как будто бы бестолковых, но хитрых, упрямых и, без преувеличения, способных провести самого дьявола, сделать коммунистов. Их слабой стороной было то, что о политических доктринах они знали куда меньше, чем о догме святой троицы.

Последним вызвали Жоао Ребордао. Его судили заочно, ибо он имел наглость удалиться за Атлантический океан, подобно вероотступникам, которые бежали в Голландию. Был ли он действительно главарем крестьян, которые, искренне заблуждаясь, подняли знамя борьбы за свои извечные права? Именно так ставил вопрос д-р Базилио да Эшперанса, глава лиги в Буса-до-Рей, взявшийся защищать Жоао, разумеется, за приличное вознаграждение. Семья Ребордао хотела избежать наказания, а с таким адвокатом имелись большие шансы на успех. Ведь его звали Эшперанса^[23] и он был выразителем воли крестьян и защитой невинных. Краснолицый, словно выструганный из досок вишневого дерева, он, помимо блестящего красноречия, обладал непререкаемым авторитетом. Это был замкнутый, неторопливый, но вспыльчивый человек. Друзья знали о его неизбывном сладострастии, жертвой которого становились многие служанки и экономки городка. Впрочем, если не считать этой мелочи, он был прекрасным главой семьи, отцом многих детей, трое из которых уже получали свои куски с государственного стола.

Конкурентом д-ра Эшперансы среди местных адвокатов, прочно стоящих на ногах, был д-р Лабао до Кармо, но у этого был другой стиль, он обычно отмалчивался и очень напоминал немого Демосфена. Он садился на краешек стула и с подобострастным восхищением, которое так и распирало его, кивал, поддакивая даже самым нелепым заявлениям судей; таким образом, он оказывал воздействие на ход дела. Это подобострастие в сочетании с наигранной сердечностью и симпатией, которую он всячески выражал судьям, создавали надежное укрытие для его подзащитных, спасавшее их от громов и молний, извергаемых юпитерами правосудия. Чтобы добиться такого эффекта, нужно было обладать незаурядными актерскими способностями, принадлежать к Националистической лиге и иметь дар правильно ориентироваться в обстановке. А у Лабао были все эти столь необходимые качества. Коротконогий, с лоснящимся лицом, тройным подбородком, хитрыми и веселыми глазками, толстыми губами, пузом, которое выпирало из-под пояса брюк и выставляло напоказ белую полоску кальсон, он был похож на ленивого изнеженного царька, ожиревшего от безделья, или на омерзительную жабу. Кажущаяся кротость позволяла д-ру Лабао делать всякого рода подлости, поскольку все ему верили и слишком поздно раскусывали его. Готовый оказать любую услугу властям, он был образцом судейской крысы, всем существом своим связанной с муниципальной автаркией. Сегодня он был с одними, завтра с другими. «Умеет жить», — восхищенно говорили о нем глупцы. Арестованные из Урру-ду-Анжу не могли найти себе лучшего защитника, хоть он во время процесса рта не раскрыл.

На следующий день заседание открылось опросом свидетелей обвинения. Начали с инспектора Пакомо — грузного, тучного человека с головой дога на бычьей шее и зеленоватыми бегающими глазами, — типа вполне подходившего для скользких дел. Он заявил, что после посещения горных деревень у него сложилось впечатление, будто он побывал в волчьем логове. Все кругом выли — собаки, женщины, дети и даже старики. А мужчины разбежались. Те, кто считал себя состоятельным, а в тамошних местах нужно очень немного, чтобы сходить за богача, прятались и, замерев, ждали со страхом, что их дома обворуют. Весьма вероятно, что этот страх и завлек их в сети бунтовщиков. Бедняки и голытьба были взбудоражены. По вечерам они встречали градом камней представителей власти, и не раз те были вынуждены открывать огонь. Кое-кому пришлось отступить с проломленной головой, но эти дикари совершенно не боялись получить пулю. Иногда им удавалось увидеть горцев, притаившихся в тени, они прицеливались, но камни продолжали сыпаться. Не оставалось ничего другого, как отказаться от охоты за деревенщиной и схватить этих здоровенных дядей, которые, кажется, до сих пор корчат из себя невинных овечек.

Сеньор Пакомо рассмеялся, рассмеялись и сеньоры судьи, ибо им надлежало поступать так же, как поступает представитель порядка, жрецами которого они были. Сеньор помощник прокурора республики снова попросил позволения задать вопрос, оказавшийся весьма коварным:

— Я слышал, что за отсутствием настоящих волков вы брали других из той же породы, которых следовало бы назвать лисами. Вы убеждены, что подсудимые, независимо от того, принимали они участие в беспорядках или нет, были заодно со смутьянами?

— Больше чем убежден — абсолютно уверен. Самым добросовестным образом было проведено тщательное расследование, установившее, что если кое-кто из арестованных и не нападал на государственных служащих с камнем или ножом, то все они призывали к мятежу. Скажу больше: если бы они направили свою пропаганду в обратную сторону, в Серра-Мильафрише никто бы не выступил против Лесной службы. Все, что произошло, носит политический характер.

— Я удовлетворен, — заявил представитель министерства внутренних дел, сделав жест своей холеной рукой. — Итак, сеньоры судьи, вы убедились, что перед нами злоумышленники, совершившие преступление.

Затем допрашивались другие чиновники того же учреждения. Один из них признался:

— Мы со всем старанием вылавливали преступников, хватали кого могли. Но главный из них, Жоао Ребордао, успел улизнуть. За его голову установили награду.

Поднялся Ригоберто.

— Можно узнать, сколько дают за его голову?

Представитель министерства внутренних дел заколебался, но, увидев, что судьи выражают живейшее любопытство, и стремясь удовлетворить его, ответил:

— Сто эскуду.

— Сто эскуду? — повторил Ригоберто. — Дешево! Для сеньоров из внутренней безопасности человек дешевле ягненка. Теперь хороший ягненок стоит около двухсот эскуду. Сеньоры судьи, обратите внимание на то, какое значение наша система и ее полицейская машина придают человеческой личности, этому высшему существу с точки зрения той метафизики, которой нас пичкают каждодневно.

Судьи даже подскочили в своих креслах. Председатель грубо спросил, имеет ли он еще что-либо заявить.

— Нет, сеньор судья.

— Можете садиться.

Д-р Ригоберто возвратился на свое место с опущенной головой. Через несколько секунд после того, как он сел, д-р Лабао шепнул ему что-то, от чего он нахмурился.

Свидетели по делу рабочих старались, как только могли, очернить подсудимых, но это им плохо удавалось. Полицейские часто путались, что производило невыгодное впечатление. Возобновился допрос по делу о лесопосадках. Первыми вызвали двух сторожей участка в Мильафрише, однако у них словно память отшибло, они едва пролепетали свои показания. Они якобы слышали, что во всех безобразиях виноват некий Жулиао Барнабе.

— Жулиао Барнабе?! — воскликнул д-р Лабао, который защищал на суде двух крестьян из Урру-ду-Анжу. — Не может быть! Жулиао Барнабе порядочнейший, верноподданный по своим убеждениям человек, чистейшей воды бриллиант новой системы, отец двух лучших служащих участка. Разве свидетель не знаком с Бруно и Модешто Барнабе? Нет? Один из них рядом с вами… А Жулиао Барнабе — отец обоих.

— Отец Бруно? Разве отец Бруно не Гнида?

— Это обидное прозвище, но в общем Жулиао Гнида и Жулиао Барнабе — одно и то же лицо, — ответил д-р Лабао. — Свидетель, если не дурак, то очень на него смахивает!