Суровый правитель появится в мире

И в тине погрязнет мечта мужика.

Ведь войн не унять самым ласковым лирам,

И быть деспотизму три года пока.

(Перевод В. К. Завалишина, исправленный по оригиналу В. И. Щебнем [16])

(В эту древнюю поэтическую традицию включаются и известное стихотворение Федора Тютчева «Последний катаклизм»: «Когда пробьет последний час природы...» [1829], и лермонтовское «Предсказание»: «Настанет год, России черный год...» [1830]).

В свою очередь, в эпоху Возрождения получают распространение сатирические памфлеты-предсказания, высмеивающие современные нравы и порядки (например, предсказания «бича государей» и — по удачному выражению Константина Душенко — «прадеда современной разоблачительной журналистики» Пьетро Аретино). Стихотворными двойчатками, вроде тех, что мы видим у «брата Бассе», пророчествовал, как известно, Шут в «Короле Лире» Шекспира (позднему Толстому это пророчество казалось «совершенно неподходящим к положению» [17]):

<…> Когда несправедливо не засудят,

Когда клеветнику житья не будет,

Лихварь проценты бросит вымогать,

А шлюха станет храмы воздвигать, —

Тогда горюй, несчастная страна,

Последние наступят времена.

Кто доживет из вас, увидят сами,

Что человек начнет ходить — ногами

(акт 3, сцена; пер. Осии Сороки) [18].

Существовал ли прорицательный капуцин Игнатий на самом деле, нам пока не удалось установить [19], но, скорее всего, мы имеем дело с литературной мистификацией Совиньи — точнее, стилизацией популярной во Франции XVI века фигуры поэта-предсказателя (прежде всего здесь имеется в виду Нострадамус). Более того, эти пророчества даются писателем в явно ироническом контексте (цитирующий их отец-настоятель стремится напугать Пьера и заставить его отказаться от земных желаний и уйти в монастырь) и носят сатирический и пародийный характер (так, в книге без объяснения причин выбора или умолчания приводятся — со стерновскими отточиями — только 27-е, 95–99-е и 101-е «пророческие» двустишия). Перед нами литературная игра писателя-руссоиста XVIII века, смеющегося как над нравственной деградацией современного общества, так и над суровым монашеским ригоризмом и провозглашающего контролируемую благочестием и разумом любовь как высшую (спасительную) ценность человеческой жизни. Показательно, однако, что в романтическую эпоху г-жа Ленорман отнеслась к прорицаниям вымышленного капуцина как аутентичным пророчествам брата Игнация Бассе. 1851–1908

Нам представляется, что именно сатирический настрой стихов Совиньи привлек к ним внимание молодого Толстого, недавно бросившего учебу в показавшемся ему скучным и бессмысленным университете и увлеченного фронтальной критикой по­роков и структуры современного общества, основанного на лжи и лицемерии. Иначе говоря, обращение будущего писателя к «аретинианской» или «шекспировской» традиции универса­листского осмеяния современного общества под маской апокалиптического предсказания указывает на один из важных литера­турных источников его воинственно-критического морализма (от «Холстомера» до «Крейцеровой сонаты» и «Воскресения»), cвоеобразно преломившего постулаты ветхозаветной и христианской эсхатологии. Литературу он понимал как своего рода страшный суд на собой и цивилизацией.

В то же время в последующем творчестве Толстого отзовется и представленное в стихах Совиньи насмешливое отношение к историко-апокалиптическим предсказаниям: паро­дия на каббалистические вычисления Пьера Безухова накануне войны 12-го года [20]; насмешки над пророческим спиритизмом в «Анне Карениной» и «Воскресении»; провокационные рассуждения о комете Галлея, готовой разрушить Землю, в начале XX века (писатель признавался, что с удовольствием бы посмотрел на это со стороны).

Заметим, что, по иронии судьбы, уже после смерти сам Толстой станет жертвой «апокалиптического розыгрыша» мирового масштаба, устроенного американским мистификато­ром российского происхождения Иваном Народным (эстонцем Яном Сибулем), опубликовавшим в газетах 1912 года сенсационное пророчество писателя о грядущей мировой войне, якобы переданное в американскую прессу (вымышленной) племянницей Льва Николаевича Анастасией (хитрый Народный даже поместил в газетах ее портрет и факсимиле записки, дающей ему право распоряжаться приводимыми ею сведениями):

Великий мировой пожар начнется в 1912 году — начнется в Юго-Восточной Европе. После этого я вижу всю Европу в пламени и пото­ках крови.

Но в 1915 году на севере появится странная фигура — новый Наполеон, — и он бросится в кровавую драму. Этот человек будет обладать слабыми познаниями в военном искусстве, — это будет писатель и журналист — и под его властью останется большая часть Европы вплоть до 1925 года.

В конце великой войны наступит новая политическая эра для Старого Света. В нем образуется союз всех государств, напоминающий собою Соединенные Штаты. От всех народностей останутся только четыре гиганта: англосаксы, романы, славяне и монголы.

С 1925 года я вижу перемены в религиозном отношении. Второй факел куртизанки довершил падение морали. Этическая идея почти совсем исчезла. Человечество осталось без морального чувства.

Но тут появляется новый реформатор. Он освободит нас от остатков монотеизма и положит краеугольный камень храму пантеизма. Бог, душа и мораль расплавятся в новом горниле.

Я вижу зарю новой эры мира и этики. Человек, который должен исполнить великую миссию обновления, будет принадлежать к монгольской расе [в английском оригинале пророчества — Mon­golian Slav. — И. В.]. Он уже живет на земле, но он еще не сознает той великой миссии, которая его ожидает.

Лишь маленькие островки тут и там останутся незатронутыми этими тремя пылающими факелами [21].

С гневными опровержениями принадлежности Толстому этих предсказаний о мировой войне одновременно выступили тогда С. А. Толстая и ее заклятый враг Чертков. Но война все равно началась. В западных теософских и журналистских кругах 1920-х годов мифическим славяно-монголом из «пророчества Толстого» принято было считать Владимира Ильича Ленина. А слава русского Льва как великого пророка, проницающего тьму времен, достигла своего зенита... 1917–1937

В заключение обратимся к стихотворному (в соответствии с «пифийской» традицией в ее сатирической модификации) переводу пророчества брата Бассе на русский язык, выполненному сыном писателя. Чем объяснить странное решение Сергея Львовича — человека, весьма далекого от поэтического творчества, — переложить для скромного примечания в академическом издании французские вирши в русские куплеты? Зачем редакция этого тома включила избыточный и необычный для эдиционной практики литературный экзерсис? У меня есть два гипотетических ответа на этот вопрос.

Возможно, сын писателя решил, что французские стихи о будущем катаклизме сочинил его отец и потому они достойны перевода.

А может быть, предложенный им для вышедшего в начале 37-го года тома стихотворный перевод, глубоко запрятанный в академическую сноску, был своего рода фигой в кармане русского интеллигента (и редакции издания) — тайной пародией на случившийся советский апокалипсис (кто был ничем, тот стал всем) и судьбу отечественной науки с ослами на кафедрах, как бы предсказанный двадцатилетним Львом Толстым (напомним, что впервые дневниковая запись с этим пророчеством появилась в печати буквально накануне революции).

Перечитаем в этом предполагаемом нами эзоповском контексте стилизующий «неуклюжие» (народные, наивные) прорицания (вроде пророчеств шекспировского шута) перевод Сергея Львовича: