Комментаторы давно заметили, что, помимо явной кошачьей аллюзии на Шекспира, Набоков подключил к своему описанию аудитории Пнина еще и фонетическую ассоциацию со мценской леди Макбет Лескова (а заодно, возможно, и с героиней недавно опубликованного стихотворения переводчика «Макбета» Пастернака — той, которая «на курсах» и «родом из Курска»). Добавим, что в этой смысловой чаще насмешка над невоплотившимся студентом «Иваном Дубом» не «звук пустой», а вероятный намек на знаменитого русского борца Ивана Поддубного и еще более знаменитый Бирнамский дуб, также изве­стный как дуб Макбета (на жену последнего или, точнее, ее купеческую инкарнацию у Лескова, возможно, указывает в этом ряду и пышнотелая Бетти Блисс). Более того, рискнем предполо­жить, что и томная «Eileen Lane», мечтающая научиться читать «Анну Карамазову» в оригинале, хвостиком связана с макбетовской темой. Не метил ли автор «Пнина» здесь в известного переводчика (вместе с супругой) «Анны Карениной» и других произведений Толстого Эйлмер Мод (Aylmer Maude; напомним, что «malkin» в английском языке — прозвище Мод)? Почему «Lane», мы не знаем, но, может быть, от названия лондонского театра «Друри-Лейн» или/и от имени «Анна». Из имен пнинов­ских глупых студентов мизантроп Набоков состряпал своего рода ведьмино варево — «миникурс» о макбетовской теме в литературе.

Заметим также, что образ кошки Грималкин давно стал достоянием англо-американской поп-культуры. Ее костюм можно приобрести к Хэллоуину — это женщина-вамп. Грималкин в России

В русских же переводах «Макбета», как мы видели, под спутником-фамильяром первой ведьмы неизменно понимался серый, бурый, полосатый или черный кот (не животная ипостась колдуньи, но — так сказать — ее демонический кавалер; о, суеве­рия!). Очевидно, из шекспировской трагедии он перескочил в лесковскую «Леди Макбет Мценского уезда» как своего рода эротический «тотем» любовника главной героини-ведьмы:

Катерина Львовна насилу прокинулась и ну кота ласкать. А кот промежду ее с Сергеем трется, такой славный, серый, рослый да претолстющий-толстый... и усы как у оброчного бурмистра. Катерина Львовна заворошилась в его пушистой шерсти, а он так к ней с рылом и лезет: тычется тупой мордой в упругую грудь, а сам такую тихонькую песню поет, будто ею про любовь рассказывает. «И чего еще сюда этот котище зашел? — думает Катерина Львовна.— Сливки тут-то я на окне поставила: беспременно он, подлый, у меня их вылопает. Выгнать его», — решила она и хотела схватить кота и выбросить, а он, как туман, так мимо пальцев у нее и проходит. «Однако откуда же этот кот у нас взялся? — рассуждает в кошмаре Катерина Львовна. — Никогда у нас в спальне никакого кота не было, а тут ишь какой забрался!» Хотела она опять кота рукой взять, а его опять нет. «О, да что ж это такое? Уж это, полно, кот ли?» — подумала Катерина Львовна. Оторопь ее вдруг взяла и сон и дрему совсем от нее прогнала. Оглянулась Катерина Львовна по горнице — никакого кота нет, лежит только красивый Сергей и своей могучей рукой ее грудь к своему горячему лицу прижимает [6].

Забавно, что даже картина американского художника-анималиста Уильяма Бирда «Grimalkin’s Dream» («What Grimalkin Saw») была представлена русской публике середины XIX века под названием «Сон Грималькина».

Едва ли не единственным исключением из общего правила в русской словесности оказывается страшная кошка с железными когтями, стучащими по полу, в образе которой является к панночке мачеха-ведьма из «Майской ночи» демонологически чуткого Гоголя. Схватила панночка отцовскую саблю «и бряк по полу — лапа с железными когтями отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу». Бедная панночка угадала, «что мачеха ее — ведьма и что она ей перерубила руку» [7] (вообще у суеверного Гоголя демоническим существом всегда является кошка, а не кот, — от детского кошмара в Васильевке до серой кошечки, предвещающей смерть в «Старосветских помещиках»). Но опять же доминирующее положение в русском демонологическом репертуаре занимают черные коты — от восхитившего Пушкина ведьминого спутника со сверкающими глазами и с поднятым вверх хвостом в «Лафортовской маковнице» Антония Погорольского (не эту ли «что за прелесть» заставил потом Александр Сергеевич ходить, выгибая спину, «по цепи кругом»?) до громадного, «как боров», и черного, «как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами» кота Бегемота в «Мас­тере и Маргарите» (по странному совпадению, в 1980 году в латвийской газете «Советская молодежь» вышла юмореска под названием «Мастер и Маргарита», подписанная «Ф. Малкин» — Фея?). И в современных переводах разного рода англоязычных ужастиков популярная в такого рода литературе кошка Grimalkin неизменно превращается в кота: «Грималкин остановился, запрыгнул на какой-то валун и, не реагируя на возмущенные вопли булыжника, обернулся ко мне» [8]. Брр...

Конечно, по-русски имя шекспировской кошки звучит как мужская фамилия на «-ин», вроде Пнин, Пушкин, Кутей­­кин (учитель в «Недоросле») или, скажем, Ермолкин (так звали сумасшедшего редактора газеты «Большевистские тем­пы» в романе Владимира Войновича о приключениях солдата c «аукающейся» фамилией). Но только ли в этом ложном подобии дело? Мурка!

Думается, что не только. Пришло, пришло время прервать сексистскую традицию маскулинизации компаньонки ведьмы в первой сцене «Макбета» и восстановить гендерную идентичность шекспировского животного.

Но сразу возникает вопрос: как лучше перевести на русский язык «Come, Gray-Malkin» английского драматурга? У нас есть три предложения.

• «Иду, кошара»

• «Иду, облезлая чертяка!» (выражение, заимствованное нами из «Тихого Дона» М. Шолохова)

• «Я мигом, Мурка!» (к которому мы склоняемся больше всего)

Имя «Мурка» представляется нам наиболее подходящим потому, что оно не только традиционно выступает как прозвище кошки, но и является уменьшительным от Маруси-Марии, то есть точным аналогом английского Молл или Молкин.

В контексте нашего исследования это имя также отсылает (по ассоциации) к известной истории о случайной переме­не пола, которую любил рассказывать во время гастролей по Советской России грубоватый Владимир Маяковский начинающим литераторам и подрастающим строителям коммунизма:

Я был на юге и читал стихотворение в газете. Целиком его не запо­мнил, только лишь одну строфу:

В стране советской полудённой,

Среди степей и ковылей,

Семён Михайлович Будённый

Скакал на сером кобыле́?

Я очень уважаю Семена Михайловича и кобылу его, пусть его на ней скачет, и пусть она невредимым выносит его из боев. Я не удивляюсь, отчего кобыла приведена в мужском роде... но если по кобыле не по месту ударение сделать, то кобыла занесет, пожалуй, туда, откуда и Семен Михайлович не выберется [9].

Эти стихи известны и в других вариациях («по серой выжжен­ной земле...»), но с той же ошибкой в роде животного. Так, один молодой писатель-рабкор привел в своих воспоминаниях прислан­ные в его газету стихи под названием «Красная конница»: «Припоминая путь пройдённый, // В полях, в парадах, в кабале — // Семен Михайлович Буденный // Сидит на верном кобыле...» [10]

Относительно недавно было высказано предположение, что Маяковский стихи о кобылé, которые, по его свидетельству, сочинил какой-то «начинающий» шестидесятилетний пролетарский поэт, не вычитал из южной газеты, но услышал в якобы популярной в то время народной песне (с подозрительно «анча­ровским» зачином):

В степи, под зноем раскаленным,

В сухом, горячем ковыле

Семен Михайлович Буденный

Скакал на рыжей кобылé.

Семен Михайлович Буденный