Что ни казнь у него — то малина,

И широкая грудь осетина.

Осип Мандельштам. Ноябрь, 1933 [1]

У этой самоубийственно смелой инвективы есть своя ахиллесова пята — заключающий ее стих, вызвавший нарекания уже у первых слушателей стихотворения. «Как мог он написать эти стихи — ведь он еврей!» — говорил, по воспоминаниям Надежды Мандельштам, Борис Пастернак [2]. Именно этот заключительный стих привлек к себе внимание героя романа Леонида Зорина «Юпитер» (2002) — актера, настолько вошедшего в образ Сталина, что он даже сочинил от его имени дневник, в котором подробно разбирается мандельштамовская сатира:

При чем тут последняя строка? «И широкая грудь осетина». Нелепость. Рифмы не мог найти? Сначала заводит речь о казни — берет, так сказать высокую ноту. И вдруг — как портняжка снимает мерку — пишет про широкую грудь. Казнь — и малина и грудь. К тому же еще — осетинская грудь. Какая-то каша. Белиберда. Об осетинском происхождении слышу не в первый раз. Легенда. Были любители намекать, что я байстрюк. В юные годы это меня приводило в бешенство, мог натворить черт знает что. Со временем кожа моя задубела. Все эти сплетни уже не действуют. Вот только повторять их в стихах, зарифмовывать — недостойно поэта [3].

В написанной в рамках разгоревшейся недавно научной полемики об этом стихотворении статье Александр Жолковский и Лада Панова также обратили внимание на идеологическую «неправильность» или «политическую некорректность» последней строки:

...Это выпад типа расистского. Смысл примерно таков: наш Кремль, а далее и наш русский язык (метафорически приравненные в эссе «О природе слова», 1922) захвачены и осквернены варварами, татарвой, какими-то «чучмеками») [4].

Многим интерпретаторам этот стих казался лишним, фальши­вым или недостаточно эффективным — одним словом (буквально одним), портящим сильную «песню». По выражению исследователя, он «как бы повисает в воздухе» и «воспринимается как анкетно­биографическая справка, необязательная конкретизация „кремлевского горца“»: «Да и что страшного в слове „осетин“?» [5]

Одни критики этого финала ссылаются на воспоминания Эммы Герштейн, утверждавшей, что Мандельштам вообще собирался от него отказаться и завершить стихотворение на аккорде «кому в глаз». Другие предпочитают «осетинской груди» менее литературный, но более экспрессивный «грузинский» вариант. Можно сказать, что венчающий стихотворение осетин с широкой грудью оказался своеобразным аналогом загадочного и спорного лица в венчике из роз в финале блоковской поэмы «Двенадцать». Зачем он здесь?

В настоящей статье мы постараемся реконструировать литературно-идеологическую генеалогию горской темы в стихотворении Мандельштама и установить, в чем состоял «осетинский» план поэта. Широкая грудь

Начнем с выражения «кремлевский горец», отнесенного к Иоси­фу Сталину в первой строфе стихотворения. Оно истолковывается исследователями Мандельштама не только как указание на кавказское происхождение тирана, но и как каламбурное обыгрывание топонима Гори, анаграмму «горечи», «горы» и «кремня».

В свою очередь, финальный стих инвективы обычно свя­зы­вается с каким-то образом дошедшими до Мандельштама слухами об осетинских корнях Иосифа Джугашвили, распространявшимися в грузинской интеллигентской среде конца 1920-х — начала 1930-х годов. «Строчка стихотворения Мандельштама „И широкая грудь осетина...“, — пишет собиратель слухов и анекдотов о вожде народов Юрий Борев, — свидетельствует о том, что в 30-е годы о национальности Сталина существовали не­официальные сведения. Однако они разноречивы: по одним, осетином был Джугашвили, по другим, Эгнаташвили, по треть­им, наполовину осетинской была мать Сталина» [6]. Надо сказать, что в мандельштамоведении существует целый ряд объяснений «осетинской» отсылки в стихотворении: лингвист Борис Унбе­гаун указывал, что фамилия Джугашвили происходит от осетин­ского «джуха», то есть мусор, отбросы; Александр Мец приводит в примечаниях к стихотворению фантастические сведения, что фамилия Джугашвили буквально означает «сын осетина»; Владимир Микушевич и Андрей Вознесенский видят в слове «осетин» спрятанную подпись Мандельштама — «Осип»; Виктор Щебень идет еще дальше и обнаруживает в фамилии отца народов неполную анаграмму «Лившиц» [7].

Но зачем вообще Мандельштаму в этой страстной инвективе понадобился осетинский мотив, причем именно в начале 1930-х годов? С этим общим вопросом связаны несколько частных. Как соотносится этот мотив с «разговорцами», припоминающими кремлевского горца? Почему именно «осетинская грудь» и почему «широкая»? Действительно, в русской этногра­фической иконографии XIX — начала XX века осетина изображали в туго перетянутой ремнем черкеске с нашитыми на груди по бокам футлярами для патронов, кинжалом на поясе, шашкой у левого бедра и пистолетом. («Осетинское племя, — заявлял автор диссертации „Антропология Кавказа. Осетины“, — уже целые столетия принадлежит к горным, то есть живущим в усло­виях, особенно располагающих к усиленным дыхатель­ным экскурсиям грудной клетки, последствием чего является постепенное увеличение периметра груди» [8].) Между тем Сталин, как известно, не был человеком крупной, атлетической комплекции.

Как соотносится завершающий стихотворение Мандельшта­ма образ широкогрудого осетина с другими деталями портре­та не названного по имени тирана — толстыми пальцами (эта деталь портрета обычно объясняется идущей от Демьяна Бедного легендой о том, что Сталин оставлял жирные следы от пальцев на книгах, которые ему давал из своей библиотеки Бедный) и «тараканьими усищами»? Как связана «широкая грудь осетина» с изображением «тонкошеих вождей», чьими услугами он играет? Ответы на эти вопросы, как нам представляется, следует искать не столько в политической или идеологической плоскости, сколько в области поэтической (интертекстуальной, ассоциативной) психологии и техники автора.

Мы полагаем, что у представленного в стихотворении «пучка» ассоциаций, «заточенных» на осетинскую тему, был общий источник-прообраз. «Циклопический символ»

В 1924–1925-х годах, сразу после кровавого подавления Августов­ского восстания против советской власти в Грузии и «зачистки» Тифлисского университета, один из самых ярких грузинских прозаиков первой трети XX века Михаил Джавахишвили (1880–1937) опубликовал роман «Хизаны Джако» (ჯაყოს ხიზნები, «Джакос Хизнеби», «Беженцы Джако»). Герой этого замечательного произведения, бывший грузинский князь-интеллигент Теймураз Xeвистави, после Октябрьской революции теряет все свое состояние, становится нищим и попадает в зависимость от своего бывшего батрака и управляющего Джако Дживашвили. Последний не только захватывает имущество слабохарактерного аристократа-интеллигента («бродячей энциклопедии» в пенсне), но и насилует его жену Марго и впоследствии женится на ней. В финале «народ нашиндарский» устраивает вторую революцию, на этот раз против Джако, и «раскулачивает» его. Князь Теймураз становится деревенским учителем в своем бывшем поместье и втайне мечтает, глядя на башню, в которой живет Марго, о том, что она простит его, вернется к нему, преклонит усталую голову к его груди и заплачет от счастья: «Тоска и хмурь сменяются надеждой. Спокойно плещет Лиахва. Теймураз ждет Марго» (с. 231) [9].

В романе, разыгрывающем в символических «лицах» трагедию современной автору Грузии («грузинской души»), демонический Джако изображен как могучее, грязное и жестокое животное, не только одержимое ненасытной жадностью и похотью, но и обладающее природной смекалкой и способностью достигать своих целей любой ценой. Джако называет себя сиро­той, выросшим в горах и дремучем лесу. Хотя он представлен как «персонаж из ниоткуда» (осетинские шапка и чоха, татарские носки, дабахаурские чусты и русское ружье), в самом начале романа указывается на его происхождение: «гигант-осетин» (с. 1).