Левая пресса была недовольна публикацией стихотворений поэта в «потребительском» буржуазном мужском журнале (еще одна подборка Евтушенко вышла в аполитичном «Rolling Stone»). Как писал автор статьи о «заговоре Евтушенко» в «San Francisco Good Times», эта «головокружительная упаковка — Россия, Никсон, Евтушенко, Playboy, Rolling Stone», если хорошенько присмотреться, имеет общий знаменатель — деньги и власть. «Будьте начеку по мере развития событий, — обращался автор к своим читателям, — и не пропустите момента, когда эта адская сеть станет более ясной и зловещей» [14].

В свою очередь, «правые» журналисты отмечали просоветскую ангажированность гостя, которого они представляли волком в овечьей шкуре — замаскированным агентом советской пропаганды. Критики-интеллектуалы отмечали слабость и ходуль­ность его политической поэзии, особенно в переводах. Общим местом в американских статьях того времени было указание на лицемерие Евтушенко («бунтарь с дозволения начальства»), смело критиковавшего недостатки Америки и неизменно обходившего в своих выступлениях острые вопросы, связанные с советской действительностью (о государственном антисемитизме, неосталинизме, цензуре, писателях в лагерях и т. д.). Конечно, и без того противоречивая во второй половине 60-х годов репу­тация Евтушенко была заложницей внутриполитической борьбы в США накануне визита президента Никсона в СССР в мае 1972 года. Показательно, что именно в этот период на смену «золотому» советскому поэту-миссионеру в американской массовой культуре приходят новые иконические образы (новые лица) российских писателей-изгоев — эстетического и политического противников режима Иосифа Бродского и Александра Солженицына.

Не случайно, что наиболее резкая (до настоящей истерики) критика Евтушенко прозвучала из «лагеря» нонконформис­т­-­ски настроенных русских писателей-эмигрантов в Америке, при­чем в этой критике особое место, как мы увидим, занимает плейбоевская тема. Так, злой и талантливый грубиян Константин Кузьминский в своей знаменитой антологии современ­ной русской поэзии «Голубая лагуна» поместил целых три резких «визуальных» выпада против «советского Казановы». Во вторую книжку четвертого тома антологии он включил фотопортрет Евтушенко с «ин­крус­тированными глазками» и сопроводительным коммен­тарием под названием «О гла­-зах» с эпиграфом из «какого-то классика» — «Глаза есть зеркало души»:

Уж больно у него показательно странные глазки. Почему — не стихи его в антологию помещаю, а лик поэта. Перелистайте все фотографии, в этом и других томах — таких глаз не найдете! <...> насколько четко отражают они пустоту силы. Силы чужой, не его. Страшно!» [15]

За этим текстом в антологии следует коллаж «Ночь с Евтушенью», включающий порнографические аппликации:

Фоном для этого коллажа послужил направленный против вновь посетившего Америку советского стихотворца фельетон Александра Глезера «Ночь с Евтушенко», опубликованный 18 июля 1981 года в «Новом русском слове» и включавший фотографию поэта с женой-англичанкой.

Наконец, в последнем, пятом томе антологии — опять же вместо стихотворений Евтушенко — была помещена следующая неприличная иллюстрация с содержавшим нецензурные выражения в адрес советского поэта текстом, в котором он назван «ни там, ни тут» — идеологическим «проститутом» (кажется, что в помещенной выше картинке Кузьминский пародирует — реализует — евтушенковскую метафору «краденых яблок») [16].

Показательно, что этот выпад Кузьминский подкрепил вырезкой стихотворной подборки Евтушенко из октябрьского номера «Playboy» — той самой, которую проиллюстрировала Кинуко Крафт. Более того, составитель «Голубой лагуны», которого не только имя Евтушенко, но и его фотографии с прозрачными глазами змеи приводили в состояние ярости, включил в текст антологии небольшой памфлет под названием «Гавно (sic! — И. В.) везде пахнет одинаково», в котором обрушился и на «закордонного друга» советского поэта Аллена Гинзберга, и на «оказавшегося говном» Джона Апдайка, переводившего Евтушенко для «Плейбоя», тут же названного «сексуальным аналогом „Правды“», ибо «и там, и там — печатают Евтушенко и, похоже, одно и то же» [17].

Впрочем, у Кузьминского, как он сам иронически признает­ся, была и личная обида на культовый глянцевый мужской журнал. Последний якобы отказался напечатать его цикл «Пусси поэмз», написанный «по-аглицки, лет 7 назад». Стихотворения, жаловал­ся Кузьминский, «возвернули» и ответили, что «не зака­занные материалы не принимают»: «Стало быть, Евтушенке они заказыва­ют? Или Апдайку? Разуважал я за это Апдайка. ... А „Пусси поэмз“, хоть и по-аглицки, придется поместить в антологию. В образец того, чего в  „Плейбое“ не печатают» [18]. От цитирования этих стихотворений в добропорядочном издании мы воздержимся.

Обвинения и выпады Кузьминского, конечно же, эпатажно грубы и большей частью несправедливы, но они удачно суммируют плейбоевскую тему в лирической биографии Евгения Евтушенко. Публикация любовных стихотворений поэта в глянцевом эротическом журнале, вскоре подкрепленная его пространным интервью этому изданию, представлена здесь как реализованная или обнаженная метафора сущности советского либерального — как сказал бы Достоевский — «прелюбодея пера». Перефра­зируя Тынянова, в этой жестокой пародии место поэтического слова занимает «отталкивающая» фотография автора с глазами чекиста и вместо «речевой позиции» современного классика появляется не его «речевая поза», а (как и положено в «полупорнографическом» журнале) физическая поза его «истинной» музы. Можно сказать и иначе: счастливый Адам плейбоевского мифа, отражающего американское восприятие Евтушенко в 1960-е годы, советский поэт-классик превращается Кузьминским в прелюбодея с холодным взглядом циничного змия.

«Расправа» Кузьминского с Евтушенко хорошо (графически) иллюстрирует финал бурного американского романа с обра­зом советского поэта-плейбоя. Хотя этот образ полностью не ушел из американской прессы и университетской жизни, новому периоду в истории американского восприятия России потребова­лись новые лица и маски. И все же закончить нашу «историю лица» Евтушенко мы хотим на благодарной оптимистической ноте, вспомнив поздние стихи этого исключительно талантливо­го, но исковерканного собственным образом-амплуа поэта:

И если влипнем в фарс или драму,

я разломаю стекло и раму

и лихо выпрыгну сквозь свой портрет, —

так что осколки со звоном брызнут

и — к никакому на свете «изму» —

а просто так пойду по карнизу —

ну а иначе я не поэт! [19]

[1] Об архаическом контексте песни см.: Романова Е. В., Левинтон Г. А. Об одном старообрядческом письме XVII века. (К биографии Сидора Карповича) // Фольклор, постфольклор, быт, литература. Сб. ст. к 60-летию А. Ф. Белоусова. СПб., 2006. С. 21–49.

[2] «„А как же ты сам? — отвечали те, указывая на его лицо. — Разве ты сам кое-где не голый?“ — „Да, но это же лицо“. — „А у нас повсюду лицо“, — ответили туземцы. Так и в поэзии любой речевой элемент превращается в фигуру поэтической речи» (Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 228).

[3] Знамя. 1968. № 1. С. 63.

[4] Евтушенко Е. А. Идут белые снеги... М., 1969. С. 105.

[5] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 129.

[6] Цит. по: https://dmitry-korzhov.livejournal.com/513707.html

[7] Интервью Евгения Евтушенко «Плейбою» (1972). Перевод цит. по: https://morebook.ru/tema/poetry/item/1491144495044#gsc.tab=0