Сопровождаемый лишь одним слугой, он поехал из Фараха (Ферраха) прямо на восток, через большую солончаковую пустыню, через Йезд в Исфахан и благополучно завершил это смелое и опасное путешествие. К нам он добрался по большому караванному пути из Исфахана через Кашан и Кум. Виткевич очень много рассказывал нам о своем пребывании в Кабуле и Кандагаре, но, к сожалению, он не вел дневника и вообще не любил писать. Несколько раз я запирался с ним в моей комнате, приказав слуге никого не впускать, и Виткевич диктовал мне свои воспоминания, а также описания маршрутов, которые я впоследствии включил в свою книгу о Персии. 2 марта Виткевич выехал из Тегерана в Петербург [16].
1 мая 1839 г. Виткевич вернулся в столицу и остановился в трактире «Париж» в ожидании встречи с министром Нессельроде. В ночь на 9 мая, накануне назначенной аудиенции, он покончил с собой, предварительно уничтожив свои бумаги. В предсмертной записке Виткевича, в частности, говорилось: «Не зная человека, которого участь моя занимала [бы] в каком-либо отношении, удовлетворительным нахожу объяснить, что лишаюсь жизни самопроизвольно» [17]. Это самоубийство официальные лица связывали с разочарованием Виткевича в жизни и «меланхолической особенностью психики». «Он лишил жизни себя <…> из мизантропии, из полонизма и вследствие давно принятого им решения», — писал 1 августа 1839 года директор Азиатского департамента Л. Г. Сенявин [18]. Расположенный к Виткевичу Бларамберг впоследствии вспоминал:
В апреле <на самом деле, не раньше июня 1839 года. — И. В.> мы получили печальное известие о самоубийстве нашего друга Виткевича. Об этом мне сообщил в письме князь Солтыков. Перед смертью Виткевич сжег все свои бумаги. Это был печальный конец молодого человека, который мог бы принести нашему правительству еще много пользы, потому что обладал энергией, предприимчивостью и всеми качествами, необходимыми, чтобы сыграть в Азии роль Александра Бернса. Во время нашего с ним путешествия в Персию и пребывания там он часто бывал меланхолически настроен, говорил, что ему надоела жизнь. Указав на пистолет системы Бертран, заряжающийся с казенной части, он сказал однажды: «Avec ce pistolet la , je me brûlerai un jour la cervelle!» И он сдержал слово, так как застрелился именно из этого пистолета в минуту глубокой меланхолии. Его смерть произвела тогда сенсацию, и английские газеты много иронизировали по этому поводу [19].
Об этой загадочной смерти помнили долго. Она была своего рода знаком времени. Так, русский эмигрант Иван Головин в своей книге «La Russie sous Nicolas I-er» 1845 года вспоминал историю странной гибели Виткевича, труп которого «исчез, как труп простого матроса» («…et le cadavre de Vitkevitsch disparut comme celui d’un simple matelot») [20]. Бывший посол в Иране А. О. Дюгамель спустя 30 лет после самоубийства Виткевича писал, что «настоящие причины такого отчаянного поступка никогда не были обнаружены» [21]. Версии гибели Виткевича предлагались разные, но не они интересуют нас в настоящей заметке. История Виткевича и его смерти, как мы полагаем, представляет собой любопытный историко-психологический фон печоринской истории.
Итак, 30-летний поручик, романтический странствователь-авантюрист, подверженный приступам меланхолии, кончает с собой, вернувшись по исполнении тайной миссии из Афганистана и Персии. Смерть его получает огласку в русском обществе и иностранной прессе. Бумаги его исчезают. Конец Виткевича — трагический финал жизни так и не реализовавшего себя талантливого молодого человека и фиаско первой попытки российского участия в Большой игре. Большая игра
Знал ли Лермонтов об этой истории и можно ли предположить «шпионский след» в литературной биографии Печорина? Ответить на эти вопросы можно лишь предположительно. В 1839 году поэт находился в Петербурге. В это время он участвовал в собраниях так называемого «Кружка шестнадцати», состоявшего из молодых офицеров и дипломатов, отличавшихся известной оппозиционностью [22]. Как показал Ю. М. Лотман, восточный вопрос находился тогда в центре размышлений поэта, причем особое место в геополитической картине Лермонтова занимали Кавказ и Польша (Лотман предполагал знакомство поэта с взглядами одного из «шестнадцати» — графа Ксаверия Корчак-Браницкого об исторической миссии России на востоке). «Можно предположить, — говорит исследователь, — что в глубинном замысле <романа „Герой нашего времени“. — И. В.> „русский европеец“ Печорин должен был находиться в культурном пространстве, углами которого были Польша (Запад) — Кавказ, Персия (Восток) — народная Россия (Максим Максимыч, контрабандисты, казаки, солдаты). Для „Героя нашего времени“ такая рама в полном объеме не понадобилась. Но можно полагать, что именно из этих размышлений родился интригующий замысел романа о Грибоедове, который вынашивал Лермонтов накануне гибели» [23].
Позволим себе добавить, что в эту раму очень хорошо вписывается и история поляка Виткевича [24]. Разумеется, мы не утверждаем, что Виткевич был прототипом Печорина, но даже мимолетный намек на судьбу русского агента позволял Лермонтову придать литературной биографии своего героя большую таинственность и — историческую достоверность [25].
Так, мы полагаем, что решение Печорина ехать с рискованной дипломатической миссией на Восток психологически допустимо: еще одно испытание судьбы и еще одна попытка расшевелить душу, на этот раз даже в более экзотических, нежели Кавказ, обстоятельствах. (Ср. из письма Виткевича от 31 мая 1837 года к В. И. Далю: «В Тифлисе я буду дней через десять, а оттуда, съездив послушать свисту пуль черкесских, поскачу в Тегеран подышать воздухом чумы и прислушаться шепоту скорпионов — не правда ли, что это поэтически? А наше дело козацкое: добиваем как умеем скорее остатки жизни, — а все конца нет как нет» [26].) Секретная миссия Печорина могла бы объяснить и его явное нежелание говорить со старым другом Максим Максимычем, случайно повстречавшимся ему во Владикавказе. Наконец, туманное указание на путешествие преследуемого тоской молодого человека в Персию и дальше могло прочитываться современниками Лермонтова в контексте новой модели романтического поведения, постепенно вытеснявшей «байронический» стереотип. Речь идет о шпионской авантюре, призванной реализовать бесплодную жажду жизни и геополитические фантазии одинокого романтика (ср. восточные путешествия с секретной миссией молодых странников вроде В. Г. Теплякова).
Иначе говоря, и в предсмертном путешествии Печорин выступает как герой своего времени.
[1] Впервые: Солнечное сплетение. 2004. № 27.
[1] 22 Sep. 2003. Subject: [SEELANGs] Why is Pechorin going to Persia? См.: http://listserv.linguistlist.org/pipermail/seelang/2003-September.txt
[2] Дурылин С. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. М., 1940. С. 70–71. Сам Повествователь признается, что с первого взгляда на его лицо он «бы не дал ему более двадцати трех лет», хотя после «готов был дать ему тридцать» («Максим Максимыч»). По словам Максима Максимыча, Печорину было «лет двадцать пять», когда он впервые появился в крепости, а с тех пор прошло уже почти пять лет («Бэла»).
[3] Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. СПб., 1996. С. 249.
[4] Цит. по: http://www.online-literature.com/shelley_mary/mathilda/3/
[5] Кюхельбекер В. К. Стихотворения. Т. 2. М., 1939. С. 64. Курсив мой. — И. В.
[6] Сама «речная» фамилия «Печорин» отсылает не только к Онегину, но и к герою Кюхельбекера. Известно, что мистерия Кюхельбекера повлияла и на лермонтовский «Маскарад».
[7] Эйхенбаум Б. «Герой нашего времени» // Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. Л.: Художественная литература, 1989. С. 316.
[8] Ср.: «...ее легкий ход, удобное устройство и щегольский вид имели какой-то заграничный отпечаток»; «балованный слуга ленивого барина — нечто вроде русского фигаро» («Максим Максимыч»). Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. С. 86.
