По прошествии ночи она вывела меня на улицу. Но дорога, я хорошо это видел, пребывала в нерешительности, казалась неподвижной, канувшей в хаос дыма и пыли. Потом ею вновь овладела страсть к продвижению, она принялась лавировать, вытянулась, сжалась, покрылась черной пылью, прошла рядом с большим зданием, внешне походившим на завод, и наконец пересекла двор. Ее целью оказался небольшой корпус, куда, тихонько меня продвигая, она без церемоний вместе со мной и вошла, как будто вдруг оказалось, что сам этот путь обернулся комнатой. «Теперь вам здесь будет спокойно, — сказала Жанна. — Это корпус для изолированных». После того как она уложила меня на одну из двух кроватей, я увидел, как она сдвигает загромождавшие проход ящики, поднимает их, переворачивает, методично складывает у стены друг на друга. Чуть позже она открыла дверь и вышла. Сквозь стекла этой двери виделся почти пасмурный свет — казалось, он налип на стекло и его затемнял. Оттуда он неспешно растекался по центру комнаты, и, по мере того как он поднимался, я видел, как на стене передо мной приходят в движение бессчетные серые точки, приближаются к его молочно-белой зоне бесконечно малыми движениями, но при этом настолько массово, что двигаться начинала сама стена. В свою очередь всколыхнулся, соскользнул и весь свет, как будто, уже долгое время ее карауля, он в этот момент решил покончить со своей жертвой; и действительно, он на нее набросился: немедленно крохотные точки сгустились, стали мелкой мошкарой, бескрылой, ползающей, едва народившейся и уже охваченной тишиной вегетативного пищеварения. Тут вошла она, распахнув дверь ногой. В одной руке у нее были метла и мешок, в другой — таз. Из мешка она вынула маленькую лампу и приладила ее надо мною. Она входила и выходила, принесла доску и водрузила ее на козлы, открыла чемодан и стала в нем копаться. Какое-то мгновение разглядывала занавеску, скрывавшую что-то вроде закутка, и за ней исчезла; когда она оттуда вышла, с ее лица, шеи, рук стекала вода. Я видел, что она хочет присесть, она оставалась в неподвижности, с выражением подавленности на лице, свесив голову на руки, пока те рассеянно дергали ее за волосы, их разделяли, ощупывали и время от времени подносили что-то ко рту. Так, с опущенной головой, занимаясь этим, она вдруг вскрикнула, издала тревожный, живоный крик, придушенный страхом вой, и меня пронзила уверенность, что в ней в этот миг пробудился звериный инстинкт, инстинкт существа, с тревогой предчувствующего приближение чего-то ужасного; пробудился без ее ведома, поскольку она продолжала спокойно разбираться со своими волосами, и даже когда я увидел, как она вынимает изо рта шпильки и с криком «Сюда нельзя!» смотрит на дверь, я продолжал слышать в ее словах отголоски воя, который оставался своего рода знаком и который уже никто не мог зачеркнуть. Она вернулась, взглянула на меня. «Я иду в диспансер, — сказала она. — В этой бойне уйма раненых. Главное, не двигайтесь». Она стянула волосы куском материи, посмотрела на меня и вышла.

Я оставался в неподвижности. Я знал: что бы ни произошло, я должен оставаться в неподвижности. В этом был мой шанс. На самом деле все было спокойно. Я слышал, как снаружи гудят голоса. Я думал об этой новой комнате, в которую так бесцеремонно вошел и которая мне сразу же понравилась; она во многом походила на другую — стены, дверь, окно; к тому же здесь мне было не так жарко, да и вошел я сюда без всяких церемоний. Чуть позже я обнаружил, что чуть ли не счастлив. Мои мысли были настолько глубокими и спокойными, что эти послеполуденные часы показались мне едва ли не лучшими за долгое время. Я напоминал себе, что ничего не произойдет, напоминал себе, что знаю это. Я это знал. Эта мысль необыкновенно утешала, одним махом возвращала мне все. Надо подняться, — подумал я, — и привести комнату в порядок. Она действительно пребывала в полном беспорядке: на полу открытый чемодан, стол скрылся под ворохом одежды, белья, одеял, а на углу еще гребенка и зеркало. Я встал, взялся за метлу. Я вспомнил, как понадеялся, глядя, как она заходит, что она приналяжет на метлу, ибо плитка на полу была покрыта пылью, засохшей грязью и даже соломой. Было видно, что заходили сюда без всяких церемоний. Я решил подметать неспешно и с тщанием; вернувшись, она будет в восторге, такая чистюля. И тут мне пришло в голову, что она похожа на мою сестру. Я остановился рядом с козлами, оперся на них и, в размышлении, услышал легкий шум. Я замер в полной неподвижности, никуда не смотрел; через несколько мгновений снова принялся подметать. Подметал я довольно долго; я вкладывал в это толику страсти; меня окружала пыль. Собрав мусор в горку, смел его ближе к ящикам. Я ощущал легкую рассеянность, но чувствовал себя очень даже хорошо. Оказавшись рядом с ящиками, я вновь — и отчетливо — услышал легкий шум. Я присел у стены, рядом с наметенной кучкой, на корточки. От мусора исходил затхлый душок сырости и земли, испарина, не остывшая, а никогда и не перестававшая быть холодной. Я медленно вдыхал ее со странным чувством, поскольку было ясно, что тем самым я вдыхаю чей-то страх: я узнавал его мрачный вкус, он растекался на уровне пола, исходил оттуда, где имел место этот звук. Мне надо было встать, но я этого не сделал, а, напротив, осел прямо на мусор. С этого мгновения у меня уже не оставалось сомнений: за ящиками что-то происходило. Я слышал рывок, медленное движение, как будто что-то волочится. Движение? Нет, нечто куда менее подлинное, боязливое и неловкое усилие, наспех предпринятая одиноким органом попытка. Ах, вот бы остаться неподвижным, неподвижным, неподвижным, и мое сердце принялось повторять это, и я его слушал, и чем больше я его слушал, тем больше был мой ужас, потому что оно само было уже безумным и потерянным и каждое из его биений вынуждало расслышать ужасающий звук, подозрительный звук какого-то другого сердца. И однако, это случилось: я таки смог остаться в неподвижности.

Когда я пришел в себя, все еще стоял день. Ничто не сдвинулось, только комната показалась мне более пустой: более монументальной и давящей, но и более пустой; она как бы отступила и дожидалась чуть позади, требуя от меня неведомо чего, чтобы ее наполнить; мне надо было вновь ею овладеть и для этого что-то сделать, я манкировал своим долгом, этого не делая. Ну и что же я был должен? В нее всмотреться? Она тут же от меня увернулась, и я почувствовал, что соскальзываю, падаю в водоворот. Я не мог и пальцем пошевельнуть. Меня облепила какая-то землистая, почти холодная слюна, она стекала, проникала мне в нос, рот, меня наполняла, меня удушала; я уже задыхался. Но в это мгновение она отступила. А еще через мгновение накатила снова, затапливая меня, в меня проникая, с нею я дышал, я ощущал ее так, как ощущал самого себя. Потом она отступила. И в тот же миг вплотную ко мне, совсем рядом, вновь раздался этот звук, прерывистый шум текущего и истекающего песка, предельно замедлен-ная одышка, как будто там кто-то был, дышал, удерживался от дыхания, прячась совсем рядом со мной. Я хотел открыть глаза, высвободиться, но с ужасом осознал, что они и без того открыты, уже смотрят, касаются, видят то, до чего ни один взгляд не должен был бы добраться, чего не смог бы перенести. Я, должно быть, закричал, я вопил, я терзался ощущением, что вопию в другом мире.

Когда она вошла, я все еще кричал, но из-за того, что крик мой устоялся, успокоился, она повела себя так, будто ничего не заметила. Я встал, отошел по другую сторону стола. У меня за спиной высились ящики. «Почему вы так вопите?» — сказала она, поддерживая доску. Извлекла из корзины большие часы, револьвер, коробку от сигарет, набитую бумагами. «Один из раненых отдал мне это на хранение». Она продолжала в меня всматриваться. «Не надо там оставаться, ладно?» — И она схватила меня через доску: с рукой у меня на предплечье, меня изучая, только на меня и глядя, она меня не видела. Тихонько потянула за собой и довела до кровати. Не говоря ни слова, дала мне поесть. Поела и сама, стоя, не отводя глаз от двери, с поднятой надо мной головой. Я услышал, как она говорит, что к полуночи будет ее очередь дежурить. «До тех пор я должна отдохнуть; мне обязательно нужно поспать». Она закуталась в свой старый плащ, стянула его на талии поясом. «Не уходите», — сказал я. Снаружи доносился нестройный шум, одни люди выходили, другие громко стучали молотками. Она высвободила одну руку и, бегло погладив меня по лицу, оставила ее у меня на плече. Другой рукой она искала что-то в кармане халата. Извлекла оттуда листок бумаги и поднесла его к глазам; те сузились, заблестели. «Все идет как надо», — сказала она. Она повернула листок так, чтобы я видел написанное, потом внезапно замерла, прислушалась. Я выпрямился. У изголовья кровати, почти посередине стенки раздался легкий шум. Ее взгляд, казалось, зацепился за что-то, потом стал рассеянным и распылился. Я услышал, как она спрашивает, какой сегодня день.