— Что за наваждение! Этой ночью три четверти времени мне не давал спать пожар. Лихорадка сыграла с вами злую шутку. Да и при чем тут я?

— У меня было время понаблюдать за вами, вы с невероятным напряжением уставились на пламя моей зажигалки, как будто хотели его выпить, исчерпать, словно стремясь объяснить мне, что ему долго не протянуть. Когда вы сейчас зашли сюда, я сразу же вас узнал.

— Да, ваше лицо тоже мне о чем-то говорит. Но мы наверняка сталкивались на лестнице. В любом случае я не какое-нибудь привидение, я не стремлюсь напугать вас и не выслеживаю. На мой взгляд, вы пытаетесь испугать самого себя, рассуждая об эпидемии и заражении.

— Вы не верите в серьезность этой эпидемии?

Я покачал головой.

— Не верите, что я тяжело болен?

— Нет-нет.

Он скорчил что-то вроде гримасы и, резко отбросив простыню, раскрыл передо мной весь свой бок, на котором стали видны красные, с фиолетовым отливом, пятна.

— Хватит ломать комедию, — вскричал я, бросаясь к двери.

— Постойте, — сказал он смиренным тоном. — Еще минуту.

— Что означают эти выходки? Почему вы рассказываете, что я приходил ночью? Это же сплошное лицедейство.

— Шутки больного, очень и очень глупые шутки. Не забывайте, что я практически не сплю, провожу дни без малейшего отдыха: я вне себя, это лихорадка.

— Вас не посещает иногда впечатление, что что-то толкает, бросает вас вперед, что все горит, идет все быстрее и быстрее — и все же недостаточно быстро? Нет, недостаточно быстро!

— Сядьте; вы ходите по кругу, и у меня кружится голова. Нет, я этого не чувствую. Скорее я лежу в могиле или под камнем, не столь важно. Говорят, вы вхожи в правящие круги. Быть может, они считают невыгодным признать, что вдруг объявилась чума и угрожает немалой части страны. Осознайте эти цифры: вчера в одном только этом доме было зафиксировано полсотни серьезных случаев, случаев установленных, подконтрольных; в небога-тых кварталах их уже несколько сотен, может быть тысяча.

— Чума?

— Не в точности, конечно, но для людей это — чума.

— Все это россказни. К тому же сегодня мы располагаем действенными средствами против всех этих инфекций, у нас есть замечательные ученые, которые изобрели новые методы лечения. А еще, истина на самом деле может быть совсем иной: это инсценировка, я слышал, как об этом говорили, — план, чтобы оправдать определенные административные меры. Почему вы утверждаете, что правительство замалчивает эпидемию? Оно отнюдь не стремится обойти ее молчанием; напротив, газеты вовсю ее обсуждают.

— Вас раздражает, что я сомневаюсь в государстве?

— Вы повторяете пересуды, которыми полнится этот район. Это нездоровые идеи, вредные в первую очередь для вас самих.

— Возможно, для государства совсем не на пользу, — сказал он, глядя на меня с беспощадностью больного, — видеть, как чума превращает каждого в отвратительного отщепенца, очаг инфекции; очень неприятно видеть, как каждый дом становится гноящимся логовом, а страну засасывает трясина. Что вы об этом думаете? Вы добропорядочный гражданин?

— Да, я добропорядочный гражданин; я изо всех сил служу государству.

— Ну хорошо, это не про меня: я не добропорядочный гражданин, я подозрителен.

— С чего бы это? Вовсе нет.

— Подозрительна моя болезнь.

— Вы играете словами, — с трудом выдавил я из себя.

— Подойдите поближе, я хочу вам кое-что поведать. — И он схватил меня за рукав огромной влажной ручищей, прикосновение которой я почувствовал через ткань. — Болен ли я на самом деле? — произнес он вполголоса. — Я не отрицаю этого и не утверждаю, я ничего не говорю, это секрет. Но я подозрителен. Вдумайтесь в это. Мне удалось стать подозреваемым. И здесь, теперь, имеются тысячи подозреваемых, людей, от которых государство охраняет себя кордонами, актами насилия, — людей, которые от него ускользают, которых оно более не признает, к которым оно больше не может относиться как ко всем остальным. Мы вне закона.

— Говорите не так быстро. Как вы дошли до таких мыслей, именно этих мыслей? Это извращенная фразеология, за ней не стоит ничего реального. Вы не вне закона, вы — больные. И, напротив, как больными государство именно вами и занимается: выделяет лучших медиков, предоставляет самые современные помещения. Оно могло применить и жесткие гигиенические меры, но всеобщее благо потребовало иного, так лучше для людей.

— Да, оно скрытно, но скрытны и мы. Я был доведен до отчаяния, теперь это отчаяние стало оружием, страшным оружием, камень приподнимается. Чем больше он меня давит, тем сильнее я становлюсь. Да, вы правы, садитесь же на меня, так надо, давайте же.

— Замолчите, — закричал я. — Кто внушил вам эти идеи? Это невозможно: вы нашли их написанными на земле, на стенах, вы крадете их у меня, их искажаете, они не вашего уровня, вы превращаете их в каракули больного. Погодите, — сказал я, — дайте мне прийти в себя. По-моему, что-то подобное я говорил Букксу, что же? о болезни; какая разница. Итак, вы, другие, хотите под предлогом общественного бедствия породить беспорядок и обречь закон на неудачу? Вы собираетесь развивать ваши организации? Диспансер, значит, это обманка? До чего архаично и забавно. Диспансер скоро закроют, ваши организации ликвидируют. Буккс — это хаос, который ведет вас на убой.

— Но больные существуют! — закричал он. — Я сам болен!

— Что? — Я его почти не слушал: что за вид; землистый, мертвенно-бледный; до тошноты. — Что же именно довело вас до отчаяния? Кому какое дело — ваше отчаяние, ваша болезнь? Вы не первый болеете. Вас будут лечить, вы выздоровеете, снова начнете работать. Или же…

— Или же?

— Оставим это. Вы вывели меня из себя своим фиглярством. В конце концов, я тоже болен.

— Мы, может быть, не умрем, — сказал он. — Эта болезнь может разделаться с вами за считаные часы, но иногда она развивается очень медленно. Вы же видите, я разлагаюсь, мы станем как бы землею, будем свободны.

— Хватит, — закричал я, — хватит. Это уже мистицизм какой-то.

Я оттолкнул кого-то на лестнице и бросился вон. На улице я, несомненно, продолжал бежать. Но от запаха дыма у меня быстро перехватило дыхание. Да, пожар. Улица тем не менее была спокойна, дома целы. Я пересек небольшую площадь. На проспекте дышалось легче: в воздухе чувствовалась влага, свежесть деревьев. Меня душило только отсутствие дневного света. С погашенными фонарями этот просторный проспект превращался в туннель, из которого через его концы убегал свет. Посреди проезжей части я налетел на нагромождение больших камней и сваленного в кучу горелого дерева; вывернутая по всей ширине брусчатка создавала своего рода заброшенный карьер, над которым горел огонек фонаря. Я почувствовал, что меня в упор разглядывают: сбоку, из-за бута, на манер ночной птицы меня рассматривал кто-то с вымазанным мазутом или грязью лицом. По мере моего приближения он приподнимался, его рот по-детски кривился, будто он что-то сосал, рука кралась под куртку. Внезапно он расслабился, я подумал, что он швырнул в меня камень, и действительно получил удар, от которого зашатался. Что-то отскочило, покатилось, а сам он пустился наутек. Должно быть, это был мяч. Тут же началась какая-то беготня, суматоха; в общей тишине улепетывали шаги, словно, скрываясь за баррикадой, дюжина мальчишек прыснула по проулкам во все стороны. Бросился следом и я. Ненадолго, надо думать: уже на середине улицы меня окружил дым, он окутал меня настолько быстро, что я ощущал его со всех сторон, даже позади, если поворачивал назад, и всякий раз более густой, более удушливый там, куда я стремился. Мне пришлось закрыть глаза, я шел наугад, мне совсем отказало дыхание. Упал я, однако, достаточно мягко, не потеряв на самом деле сознание, ибо при приближении людей следил за направлением их шагов, догадываясь, что они собираются вокруг меня. Один из них несколько раз пихнул меня в спину. Я встряхнулся. Я разглядел их: маленькая группка осматривала меня, спокойно дожидаясь момента, когда я перестану кашлять и отплевываться. Глаза мне заливали слезы. «Это из-за дыма», — сказал я, улыбаясь парнишке, который стоял рядом со мной на коленях. Он сунул мне в руку носовой платок. В тот момент, когда я начал было вставать, он выпрямился, словно хотел сделать это вместо меня, и бросился прочь; остальные к этому времени уже разбежались. Меня тут же пронзили жуткие свистки, вопли. Я сидел на краю тротуара, зажав в руке этот клок ткани, вокруг были полицейские, они наблюдали за мной, я смотрел на них. Может, я попытался сделать какой-то жест? Встать на ноги? Я был отброшен на землю, плашмя, на живот, и чем сильнее пытался перевернуться, тем весомее, с молниеносной скоростью, сыпались на меня удары их каблуков. Один из полицейских бросился мне на спину. Затем случилось то, чего я ожидал: мне обожгло затылок, безостановочные удары камнем пригвоздили меня к мостовой. Я осторожно перевел дух. Один из них, должно быть, держал меня за плечи, другой вытирал лоб. «Ну что, теперь лучше? — спросил он. — Теперь все будет в порядке». Я пристально смотрел на него, я попытался ему улыбнуться. В это мгновение я увидел, что он держит в руке мое удостоверение, мое удостоверение личности, из которого выяснил, что я являюсь госслужащим. Едва я узнал эту бумажку, как на меня накатила тошнота: да, в ответ на безмерный зов всех моих жидкостей во мне отверзлось жерло, и я с горечью открыл рот, чтобы их исторгнуть. Увидев, что меня рвет, они мгновенно меня отпустили, отшатнулись; я блевал, и этому не было конца, блевал неудержимо, склонив голову над тротуаром, и они пустились бежать, я слышал их вдалеке, они спасались бегством. Я утерся все тем же клочком ткани. «Скоты, — выдавил я из себя. — Трусы, скоты!» Но, встав, заметил перед собой омерзительную лужицу. В свою очередь и я с содроганием отвернулся и поспешно обратился в бегство, как будто эта лужа могла заразить меня холерой.