Он протянул мне руку.

— Да ничего, я сам виноват.

Я не выпрямлялся, я рассматривал эту совершенно белую руку, исполненную исключительного изящества и изысканности, если учесть, насколько брутальным был его облик.

— Когда мне предстоит работать вечером, я стараюсь поспать пару минут перед ужином.

Я снова посмотрел на него.

— Но, может быть…

— Нет, — сказал я, вставая, — я вас узнал.

— Ну хорошо, я счастлив вас видеть. — Он спокойно рассматривал меня. — Мы еще не встречались, на мой взгляд, вы хорошо выглядите.

— Да, спасибо, я чувствую себя лучше.

Мне показалось, что распахнулась другая дверь. Я поймал себя на мысли: вот так встреча! Как чудесно все складывается! И, словно эта мысль вырвалась наружу, быстро подошла Луиза и бросила на меня свирепый взгляд.

— Позавчера, — сказал он, — я имел разговор с Ихе. Не беспокойтесь: с вашим отпуском все в порядке.

— Ихе?

— Ну да, начальником вашего отдела.

— Да, спасибо.

— Я пришла отвести тебя на ужин, — сказала Луиза.

— Идите ужинать, — живо откликнулся он.

Я поел. Луиза ничего не говорила, не оставляла меня. После ужина она не стала убирать со стола, так что мать, войдя, увидела оставленные в беспорядке тарелки и приборы. «Луизы что, здесь нет?» Она заметила ее в глубине комнаты, та сидела на полу, на подушке, в свою очередь уставившись на маленький столик, поднос, грязные тарелки. Мать подошла к столу; Луиза поднялась и тоже к нему приблизилась. Я смотрел, как рядом друг с другом скользят их руки, мелькают, встречаются, не соприкасаясь. Луиза, унося поднос, вдруг как-то странно попятилась; она смотрела на дверь и, по мере того как та открывалась, не сдвигаясь с места, отстранялась, по-прежнему с подносом, окаменевшая.

— Вы уже поели? — спросил меня отчим. — Позволите остаться на несколько минут?

Он уселся, не замечая, казалось, необычного виде́ния, возникшего из черных глубин дома, которое держалось позади и вперилось в него с несгибаемостью металла.

— Посмотрите на них! — сказал он, указывая на двух кошек, которые разгуливали взад-вперед, то и дело встречаясь, растерянные и напуганные. Они, похоже, еще не вполне обжились здесь. Он приподнял меньшую, осмотрел перевязанную лапу и уткнулся носом в ее жуткий желтый мех. Но тут же скривился и, взяв за загривок, отставил подальше, к себе на колени, где кошка с трудом удержала равновесие. — Очень странно, — сказал он, поворачиваясь ко мне. — Их вымыли, обработали всевозможными средствами, даже пропустили через дезинфекционную камеру, но ничего не помогает, они все равно пахнут паленым. — И он наклонил голову, чтобы еще раз принюхаться к желтоватой шерсти. — Не знаю, чем в точности это пахнет: гарью, задохшимся пламенем. Невозможно уловить, так странно! Я подобрал их во время одного из наших осмотров, среди развалин сгоревшего здания. Вы никогда не бывали в таких домах? Что за вонь там внутри! Нечто тошнотворное, что я с трудом переношу. Можно подумать, что в такой куче углей… Но, кажется, нет — это всего лишь брожение огня, всевозможных обломков и отходов, которые коптятся в дыму. В любом случае это зараза.

Я услышал, как мать спрашивает, не опасно ли для здоровья задерживаться в подобных местах. Он рассмеялся негромким, скрытным смешком.

— Но мы же там никогда не задерживаемся! Во время осмотров, если мы заходим внутрь, то буквально на несколько секунд, а подчас довольствуемся тем, что обозреваем почерневшие фасады с улицы, так что будь там даже чума — она не успеет нас поразить.

— Однако ходят слухи об эпидемии.

— Действительно, об этом пишут газеты: с десяток подозрительных случаев. Но нужно читать между строк — это, скорее, административные случаи, повод покончить с грязью старых кварталов и подстегнуть отстающий район идти в ногу. Впрочем, этим занимаются специалисты, и даже эти зверьки прошли через лабораторию.

— А откуда берутся эти пожары? — вдруг спросил я.

— Пожары… Но вы же читаете газеты. Тут одна причина, там другая. Служба безопасности переживает непростые времена. В социальном отношении пожары представляют собой очень странное, очень сложное явление: это нечто древнее и коллективное. Когда видишь, как горит дом, всегда возникает ощущение, что это история из былых времен, что всполыхнуло старое чувство, старая злоба или, точнее, что это внезапно пробуждается и хочет вновь отбросить свой отсвет малый, позабытый осколок времен самых что ни на есть отдаленных. Посмотрите, насколько странен свет от пожаров: он светит и не освещает; он тушит сам себя; он чувствует, что незаконен, уязвим, невозможен. Отсюда его мучение, его ненависть. Если вдуматься, в этом есть что-то безумное. У нас пожары больше не в чести, но в былые времена столица не раз выгорала дотла. И смотрите, даже сегодня, если огонь охватывает какой-то участок, тут же стекаются тысячи зевак — кажется, что это зрелище их возбуждает, они словно опьянены им. А в результате к этому примешивается вредительство, вновь начинают коптить небо старые идеи. Но, по сути, это к добру; пусть нас прошибает пот, но это и идет нам на пользу, в конце концов сгорит как раз то, чему дóлжно сгореть.

Я полулежал, полусидел на диване: я знал, что слишком уж на него смотрю, слишком слушаю.

— Быть может, теперь нам стоит дать ему поспать, — сказала моя мать.

— Вы хотите спать?

— Нет.

— Я, когда говорю, отдыхаю, — сказал он с извиняющимся видом. — Когда я слишком устаю, мне нужно поговорить. На совете это стало предметом шуток. Если речь мне удается, сосед изучает мой цвет лица, заглядывает мне в глаза: ты, говорит он, слишком хорошо говоришь, хватит отдыхать. По сути, так и есть. Я либо говорю, либо сплю. В моей болтовне выходят наружу слишком сильные впечатления, накопившиеся за день, потом они ко мне возвращаются, потом снова уходят. В конечном счете они окончательно переходят к кому-то другому, они больше мне не принадлежат: я чувствую себя хорошо. А вы, вы не особенно разговорчивы?

Я всматривался в него, не отвечая.

— Во время наших инспекций я видел ваш район и даже, кажется, улицу.

— Она слишком вредна для здоровья, — сказала мать. — Он живет там в очень плохих условиях.

— Действительно, грязный, не слишком привлекательный район. Дома там сгорели бы в свое удовольствие. Вы не хотели бы перебраться в другое место?

— Вы проезжали мимо моего дома?

— Кажется, да. Вы же знаете, как передвигаются официальные кортежи: они нигде не задерживаются. Почему вы улыбаетесь?

— Да нет, просто так.

— Быть может, эти церемонии кажутся вам смешными? Но мы не можем без них обойтись. Видите ли, тут как тут газеты, фотографы, кинохроника. Все сопричастны, и с того момента, как все увидели, что мы на месте, развалины уже не совсем развалины, они становятся началом нового дома.

— Что вы имеете в виду?

— Хотя в общем вы правы: в этих манифестациях не обходится без комических подробностей. Как раз сегодня произошел забавный случай. На пути нашего следования, в начале улицы…, неподалеку от здания, которое нам предстояло осмотреть, мы заметили значительное скопление людей, оно выплеснулось на проезжую часть и затрудняло движение. Что это было такое? Не иначе, местные жители, прознав о нашем приезде, ожидали нас — из любопытства, страсти к церемониям или по каким-то другим причинам, — короче говоря, это было необычно и не слишком приятно. Вперед выступили представители служб охраны порядка; не спеша продвигались наши машины; один из коллег, который стоя смотрел по сторонам, закричал: «Да это же ярмарочное представление!» И действительно, люди столпились вокруг маленького уличного оркестра: там были борцы и, кажется, танцоры. В то же время кое-кто в толпе почувствовал что-то новое: они узнали наши машины, раздались крики, возгласы, зазвучали патриотические песни. Вы же знаете, каковы у нас толпы, они любят жизнь, любят зрелища — чудо, а не толпа! К сожалению, предписания строги. Службы охраны порядка вмешались, следуя своим методам, полицейские хотели очистить площадь, но их было слишком мало, им сопротивлялись, они потеряли терпение, раздались свистки. Похоже, вспыхнула потасовка, доносились крики, брань. Наконец, после того как мы прождали в машинах около часа, вновь воцарилось спокойствие, и церемония могла разворачиваться по всем правилам.