Никогда не знаешь, что превращает пространство между стенами в жилище, а твои планы на жизнь – в саму жизнь. В какой-то день наши книги перестали помещаться на полках, и прежде голая комната в квартире стала нам настоящей гостиной. Местом, где мы смотрели кино, читали книги, собирали пазлы, дремали, помогали детям с уроками. А позже – местом, где мы устраивали с друзьями вечеринки, вели после их ухода долгие разговоры, любили друг друга, говорили друг другу прекрасные и ужасные вещи, а потом в молчании вместе прибирались.

Кто его знает, как и куда утекает время, но только в один прекрасный день мальчику исполнилось восемь, а потом и девять, а девочке набежало пять. Они начали вместе посещать муниципальную школу. Всех маленьких незнакомцев, с кем сталкивала их жизнь, они теперь называли своими друзьями. В их жизнях появились футбольные команды, гимнастика, школьные представления по случаю окончания года, походы на бесчисленные дни рождения, в гости с ночевками, а новые зарубки на стене в прихожей, отмечающие рост наших детей, вдруг круто устремились вверх. Они здорово подросли, наши дети. Муж считал, что они растут слишком быстро. Неестественно быстро, говорил он и винил органическое цельное молоко в этих маленьких картонках; он считал, что производители нарочно меняют химический состав молока, чтобы дети преждевременно набирали рост. Может быть, оно и так, думала я. А может быть, просто уже много времени утекло.

Сколько еще?

Долго еще?

Подозреваю, что таковы все дети: когда они в машине и не спят, вечно требуют внимания, донимают вопросами, когда мы остановимся, чтобы сходить в туалет, просят чего-нибудь перекусить. Но чаще всего спрашивают:

Когда мы уже доедем?

Обычно мы говорим мальчику с девочкой, что остается еще совсем чуть-чуть. Или выходим с предложениями:

Поиграйте пока в свои игрушки.

Считайте все проезжающие мимо машины белого цвета.

Попробуйте еще поспать.

Сейчас, когда мы на подъезде к Филадельфии тормозим у поста, где взимается дорожная пошлина, они оба разом просыпаются, как будто их сон синхронизирован – и не только у них друг с другом, но и со сменой передач в нашей машине. Девочка первой подает голос с заднего сиденья:

Сколько кварталов нам еще ехать?

Всего ничего, а там мы сделаем остановку в Балтиморе, говорю я.

Тогда скажи, сколько еще кварталов ехать дотуда, куда мы едем?

Дотуда, куда мы едем, – это в Аризону. Мы спланировали доехать из Нью-Йорка до юго-восточного угла штата Аризона. По дороге на юго-запад в сторону пограничных с Мексикой областей мы с мужем, как предполагается, будем работать каждый над своим новым звуковым проектом, будем проводить полевые звукозаписи и опросы. Я сосредоточусь на интервью с разными людьми, буду ловить обрывки посторонних разговоров, записывать транслируемые по радио сводки местных новостей или, скажем, голоса в закусочных и прочем придорожном общепите. Когда мы достигнем Аризоны, я запишу последние звуковые образцы, а потом начну все это монтировать. На все про все у меня есть четыре недели. Потом мне, видимо, придется улететь с девочкой обратно в Нью-Йорк, впрочем, еще не уверена. Как не уверена в том, каков точный план мужа. Я изучаю его повернутое ко мне в профиль лицо. Он не отрывает глаз от дороги перед нашим капотом. Он намеревается собирать образцы всевозможных звуков, например голоса ветров, продувающих равнины, или, может, парковочные пространства; хруст шагов по гравию, а может, по бетону или песку; или, может, звяканье падающих в ящики кассовых аппаратов монеток, скрежет разгрызающих арахис зубов или как детская рука перебирает набитые в карман куртки камешки. Не представляю, сколько времени займет его новый звуковой проект, не представляю, что будет дальше. Девочка нарушает сгустившуюся в салоне тишину настойчивым требованием:

Мама с папой, я задала вам вопрос: сколько еще кварталов ехать дотуда, куда мы едем?

Мы напоминаем себе, что надо проявить терпение. Уж мы-то знаем – и подозреваю, мальчик уже тоже, – как это сбивает с толку, когда живешь в безвременье пятилетнего возраста: не то чтобы времени в твоем мире вовсе не существовало, а наоборот, когда его столько, что хоть отбавляй. Наконец муж выдает девочке ответ, судя по всему, вполне ее устроивший:

А доедем мы, когда у тебя выпадет второй нижний зубик.

Когда девочке было четыре года и она начала ходить в подготовительную школу, у нее раньше времени выпал первый молочный зуб. А вскоре после этого она начала заикаться. Мы так и не выяснили до конца, была ли причинно-следственная связь между этими тремя событиями: школой, выпавшим зубом и заиканием. Во всяком случае, в нашей семейной летописи они скрутились в один запутанный, насыщенный эмоциями узел.

Как-то утром в нашу последнюю нью-йоркскую зиму я разговорилась с мамой одноклассницы моей дочери. Мы как раз дожидались в классе своей очереди проголосовать на выборах в новый родительский комитет. Какое-то время мы, стоя в очереди, обменивались рассказами о трудностях у наших детей по лингвистической и культурной части. Моя дочь, рассказывала я, уже год как заикается, иногда до полной потери дара речи. Произнесет слово и тут же начинает захлебываться воздухом, будто собирается чихнуть. Но недавно она обнаружила, что если предложения пропевать, а не проговаривать, то заикание уходит. И уже мало-помалу выбирается из заикания. А ее сын, в ответ рассказала женщина, целых полгода и вовсе не мог произнести ни слова, вообще, ни на одном языке.

Тут мы принялись выяснять друг у друга, из каких мест мы родом и какой у кого родной язык. Она сказала, они из Тлахьяко, это в Микстеке[7]. И что ее родной язык – трике, о котором я знала только, что он относится к одному из фонетически сложнейших тональных языков и насчитывает больше восьми фонологически значимых тонов. Моя бабушка по происхождению хняхню[8] и говорила на языке отоми, в плане фонетики более простом, чем трике, с его всего тремя тонами. А моя мама так и не выучилась языку отоми, не говоря уже обо мне. Тогда я спросила, говорит ли ее сын на трике, на что она ответила, конечно нет, куда там, и добавила: «Наши матери учат нас говорить, а мир учит молчать в тряпочку».

После выборов родительского комитета мы с ней напоследок представились друг другу, хотя, по идее, это следовало бы сделать в начале знакомства. Оказалось, ее зовут Мануэла, как и мою бабушку. Правда, ей это совпадение показалось не таким забавным, как мне. Я спросила, не согласится ли она, чтобы я как-нибудь на днях записала ее речь, и рассказала ей, что мы с мужем почти заканчиваем работу над документальным звуковым проектом о языковом разнообразии Нью-Йорка. Но образца речи на трике нам пока найти не удалось: язык довольно редкий, и его носителей не так-то часто встретишь. Она вроде бы согласилась, хотя и не без колебаний, а когда мы с ней через несколько дней встретились в парке поблизости от школы, сказала, что хотела бы взамен попросить меня об одной услуге. Рассказала, что две ее старшие дочки – восьми и десяти лет – совсем недавно переправились на территорию США, пешком перейдя границу, и застряли в центре временного размещения нелегальных иммигрантов в Техасе. И теперь ей нужен кто-то, кто за малую плату или бесплатно перевел бы их документы с испанского языка на английский, чтобы она могла нанять адвоката и не дать выдворить дочек из страны. Я согласилась, не подозревая тогда, во что ввязываюсь.

Поначалу я просто переводила юридические документы: свидетельства о рождении девочек, справки о полученных ими прививках, школьный табель успеваемости одной из них. Затем последовали письма от соседки Мануэлы в Тлахьяко, в которых та подробно описывала обстановку в городе: волны безудержного насилия, введены войска, орудуют вооруженные банды, свирепствуют полицейские, внезапно исчезают люди – в основном молодые девушки и девочки. В один из дней Мануэла попросила меня сходить вместе с ней на встречу с потенциальным адвокатом.