То рот отвечает на реплики задничной дырочки.

На какой-то момент я подавила позыв расхохотаться и тут заметила, как муж задерживает дыхание и жмурится в попытках не заржать. Мы, надо думать, укурились чуточку сильнее, чем нам представлялось. Тогда я дала себе волю, и мои голосовые связки, ничем больше не сдерживаемые, разразились всхрюками и взвизгами, которые больше пристали поросенку, нежели человеческому существу. Муж внес свою лепту чередой фырков и всхлипов, крылья его носа затрепыхались, лицо собралось в складки, почти скрывшие глаза, а сам он раскачивался туда-сюда, как подбитая пиньята[6]. Воистину, у большинства людей, когда они от души хохочут, вид делается устрашающий. Меня всегда пугали люди, в пароксизме смеха клацающие зубами, как всегда вызывали подозрения те, кто смеется совершенно беззвучно. От родителей мне передался некий генетический, как я думаю, дефект: он проявляется всхрапами и хрюками под занавес каждого приступа смеха – надо полагать, звуки эти настолько исполнены животного начала, что неизменно провоцируют следующий приступ хохота. А затем еще следующий, пока из глаз смеющихся не брызнут слезы и их не охватит стыд.

Я глубоко вздохнула и смахнула со щеки слезинку. Вдруг подумалось, что это в первый раз, когда мы с мужем услышали, как смеется каждый из нас. И не просто смеется, а заходится смехом, каждой клеточкой, не сдерживаясь отдается хохоту чистому, беспримесному, дурацки беспричинному. Пожалуй, не узнаешь человека до конца и по-настоящему, пока не услышишь, как он хохочет. В этом смысле мы с мужем наконец-то пересочинили свои образы в глазах друг друга.

Разве не гадко ржать, посягая на сон собственных детей, а? – спросила я.

Точно, это гадко.

Мы решили, что, чем нарушать их покой, лучше задокументировать их ночные рулады, и полезли в коробки за нашими записывающими причиндалами. Муж собрал свою микрофонную удочку; я приблизила диктофон почти вплотную к спящим мальчику и девочке. Она сосала большой палец, а он бормотал во сне какие-то слова, перемежая их словообразной абракадаброй. Проезжающие за окном машины тоже вносили свою звуковую лепту. В порыве ребячества мы записали образцы ночного звучания детей. Не уверена, какие еще глубокие мотивы могли подбить нас на это. Возможно, всему виной просто летняя жара, плюс вино, минус косяк, помноженные на возбуждение по поводу переезда и поделенные на тягостную утилизацию гор оставшихся от переезда картонок. Или мы просто поддались внезапному импульсу позволить моменту, знаменовавшему начало чего-то большого и важного в нашей жизни, оставить звуковой след в нашей истории. Недаром наши мозги натренированы выискивать любые возможности для звукозаписи, недаром наши уши поднаторели не хуже диктофона улавливать тончайшие звуки будничной жизни? Все это, наше и не наше, здесь и там, внутри и снаружи, фиксировалось нами, собиралось и архивировалось. Новым семьям, как и новообразованным в результате жестоких войн за независимость или социальных революций государствам, надо полагать, требуется застолбить свое начало неким символическим моментом и увековечить его во времени. Та ночь положила начало нашей семье, ознаменовала символический момент, когда из нашего хаоса родился наш космос.

Позже, уставшие, растерявшие весь кураж, мы на руках перенесли детей в их новую комнату и бережно уложили на матрасики, размерами немногим больше картонной коробки, в которой они уснули. Затем пошли уже в свою спальню, проскользнули на наш собственный двуспальный матрас и сплелись ногами в полном молчании, хотя наши тела обменялись беззвучными репликами, что, может быть, попозже, завтра например, мы будем любить друг друга и будем строить общие планы, но, ради бога, не сейчас, завтра.

Спокойной ночи.

Спокойной ночи.

Когда меня только пригласили в проект городского звуколандшафта, я решила, что вся затея отдает некоторой вульгарностью, мегаломанией, а возможно, чрезмерной дидактичностью. Я была молода, хотя и не так чтобы сильно моложе, чем сейчас, и все еще мыслила себя прежде всего политическим журналистом. К тому же мне претил тот факт, что, хотя организатором проекта выступал Центр городских исследований и прогресса при Нью-Йоркском университете и его материалы в конечном счете пополнят звуковой архив Центра, часть финансирования предоставлял ряд крупных транснациональных корпораций. Я даже пыталась изучить биографии их гендиректоров – на предмет замешанности в скандалах, мошенничествах, связях с организациями фашистского толка. Но у меня на руках была маленькая девочка. И когда мне сообщили, что в контракт включена медицинская страховка, а сама я сообразила, что смогу теперь прожить на их зарплату, а не носиться как угорелая по мириадам журналистских заданий, я свернула свои изыскания, прекратила изображать разборчивость в вопросах корпоративной этики и подписала контракт. Не могу сказать, какие мотивы подвигли мужа участвовать в проекте, но он примерно тогда же подписал свой контракт – в ту пору просто незнакомец, специалист по акустемологии, еще не муж мне и не отец нашим детям.

Оба мы целиком и полностью посвятили себя проекту звукового ландшафта. Каждый божий день, пока дети находились соответственно в детском садике и в школе, мы выходили в город, никогда не зная, что нас ждет, но в неизменной уверенности, что обнаружим что-нибудь новенькое. Мы разъезжали по всем пяти боро Нью-Йорка, беседовали с разными людьми, просили их немного поговорить на их родном языке.

Ему нравились дни, которые мы проводили в местах транзитных пересадок: на вокзалах, в аэропортах, на автобусных станциях. Мне же нравились дни, когда мы в школах проводили выборочные обследования детей. Бывало, он уверенно рассекал толпу в кафетериях, ремень фирменного «Порта-брейса» с оборудованием перекинут через правое плечо, удочка выставлена вверх с наклоном под нужным углом, микрофон готов записывать разнозвучную мешанину голосов, позвякивания столовых приборов, шарканья шагов. Я же в школьных коридорах и классах приставляла свой диктофон как можно ближе ко рту каждого ребенка, когда он по моей подсказке что-нибудь говорил на родном языке. Я просила детей припомнить песни и поговорки, которые они слышат у себя дома. У многих произношение успело англизироваться, язык родителей стал для детей чужим. Помню, как их детские языки, языки в прямом физическом смысле – розовые, усердные, вышколенные, – честно старались как можно точнее воспроизвести звуки родного языка – чем дальше, тем более им далекого: им с трудом давались правильное положение кончика языка при артикуляции раскатистого испанского erre, быстрые активные касания языком нёба при произнесении полисиллабических (многосложных) слов на языках кечуа или гарифуна, как не получалось расслабить и правильно изогнуть в нижнем положении язык, чтобы фонетически точно воспроизвести придыхательное арабское h.

Шли месяцы, мы записывали голоса, коллекционировали акценты. У нас накопились многие часы записей, на которых люди говорят на своих языках, рассказывают истории, держат паузы, лгут, молятся, колеблются, делают признания, дышат.

Помимо звуков, мы накапливали разнообразный полезный в домашнем хозяйстве скарб: растения, тарелки, книги, стулья. Мы собирали в богатых кварталах предметы обихода, ставшие ненужными хозяевам и выставляемые ими по краям тротуаров. Часто мы уже задним числом понимали, что нам ни к чему еще один стул или еще одна книжная полка, и мы возвращали их обратно на улицу, выставляя у края тротуара уже в нашем, менее состоятельном квартале, участвуя в перераспределении богатства незримой, правда левой, рукой рынка – такие себе анти-Адамы-Смиты тротуаров и пешеходных дорожек. Мы еще некоторое время продолжали таскать с улицы полезные вещи, пока не услышали по радио, что в городе форменный кризис из-за нашествия клопов, тогда мы прекратили собирательство и вышли из участия в перераспределении богатства, а там подоспели зима и следом весна.