До войны признаться не успел: люблю я тебя, Ленка. С самой первой нашей встречи сердце моё пронзила.

Навсегда твой Колька.»

Через неделю мы попали в блокаду. Почта не доходила, еда со временем просто стала пропадать, так же как и крысы, да и прочая живность. Потеряли с Колей мы связь. Я не знала что с ним, он не знал что со мной. Восемьсот семьдесят два дня мы не жили, а существовали. Сбежать было нельзя, а оставаться в этой гнетущей обстановке было невыносимо. Дорога жизни, так манила, так звала нас пройтись по её костлявому пути и попасть в объятья смерти. Друзья, знакомые, самые дорогие для меня люди погибли. В доме, где мы прятались, осталось парочку человек. Мы выстояли. Мы смогли. Когда немцы были изгнаны из наших улиц, а мы приобрели какое никакое спокойствие и свободу, то дышать стало легче и первым делом, что я взялась делать искать его. Многие считали его погибшим, кто-то верил, что он жив, но места живого на нём нету. Я же в свою очередь трепетно ожидала письма на свой бывалый адрес, куда вернулась.

Каждый день проверяла почтовый ящик, каждый день сидела на улице в ожидании почтальона, но его так и не было.

Война подходила к концу. Долгие годы, омытые кровью, пропитанные пылью военной техники окрестности нашей большой страны, наши соотечественники существовали и наконец близился тот самый час долгожданной победы. Девятое мая одна тысяча девятьсот сорок пятого года. Мир понял, что фашизмом и убийствами мирных жителей ничего хорошего не добьёшься и просто встречал своих героев, хотя кое-где всё ещё шли бои. Тысячи раненных, искалеченных, контуженных вернулись к своим родным, любимым и близким людям. Семьи наконец восстановились спустя продолжительную паузу, длившуюся четыре года. Я блуждала по улицам, вглядываясь в лица прохожих, сжимая в руке то самое письмо. Всё было тщетно, но смиряться с мыслью о бесследной пропаже я не хотела. Я надеялась увидеть его в любом облике, даже самом ужасающем. Шли годы. Уже ни надежды, ни следов об ожидании чуда практически не осталось. Постепенно ритм жизни стал приобретать новые обороты. Работы становилось всё больше и больше, нужно было восстанавливать нашу страну и я устроилась на общественные работы. Основной деятельностью был осмотр пострадавших, перевязки раненных и помощь нуждающимся в медицинском вмешательстве. Как-то привезли нам серьёзных пациентов и среди них промелькнула знакомая фамилия, Перепелицин Н. А. «Это уже самовнушение, Лена. За всё время от него не было ничего слышно и тут сама судьба подослать его не может». Но как бы я не боролась с этими мутящими сознание мыслями, заставлявшими колотиться сердце в груди с сумасшедшей скоростью, я всё же решила проверить этого новопоступившего. Передо мной лежал весь забинтованный, лишившийся в одном из боёв руки бывалый боец, защитник нашей страны, нашего народа и подаривший нам свободу и мирное небо над головой. Сердце моё сковалось, а на глазах выступили капельки слезинок, а когда подошла ближе, я ужаснулись и одновременно обрадовалась. Сомнений не было, это он.

— Ленка. Ты ли это? — проговорил сиплый тихий голос, который он выдавил из последних сил.

— Колька.

Тут я была убеждена, что это он. Тот самый, который за несколько месяцев до войны обворожил меня своим юмором и внутренним миром.

— Ленка, как ты похорошела. Ужас фашизма никак не испортил твоей красы. Как я скучал по тебе. Писал, но письма мои возвращались обратно, а когда сказали, что Ленинград в блокаде, я уж думал, что не свидимся с тобой вовсе. Потом подорвал танк немых, но вместе с ним и я. С тех пор и катаюсь по больницам.

Он едва шевелил сухими, полопавшимися губами, а капли слёз оставляли влажный след на моих щеках.

— Я скучала.

— Я тоже, милая. Тоже.

Многие врачи говорили мне, что шансов нет. Он умрёт. И я как специалист видела, что шансы на жизнь просто минимальные, но что-то внутри мне шептало: «он будет жить, он справится, он не из тех кого можно просто взять и сломать как какую-то веточку». И я верила. Я верила не объективным фактам, которые подтверждались каждый раз, когда дело заходило об их обсуждении, а просто зову сердца, по шёпоту внутреннего голоса.

Дни сменялись неделями, недели месяцами, а месяца годами. Сменялась пора за порой. Я всё так же трепетно навещала его и ожидала его восстановления. Точно маленький ребёнок, верящий в сказки, придуманные взрослыми. И как бы это странно не прозвучало, постепенно бинты стали уходить. Лицо было уставшее, бледное, уже на веки затаившее в себе все ужасы партизанской жизни, но глаза, его голубые глаза, оставались такими же живыми, весёлыми и смотрели на меня ровно так же как и в первый день нашего знакомства.

Спустя пару лет он, вопреки всем вердиктам врачей, всё же встал на ноги. Счастью моему не было предела, а удивления врачей просто описать словами не возможно. Спустя какое-то время мы объединили свои судьбы обручальными кольцами и у нас родился сын, вон к нему еду, не видела давно.

Лёша сидел и внимал каждому слову. Мир для него перестал существовать. Бурлящие эмоции переполняли всё его тело.

— А что сейчас с вашим мужем?

— Он с сыном и внуком меня дожидаются.

Старушка приятно улыбнулась и засмотрелась в окно.

20 глава

— Да что мы всё обо мне, да обо мне.

Спустя полчаса задумчивого молчания начала новая знакомая.

— Чем ты увлекаешься? Зачем в Ленинград едешь? Неужто тоже по зову сердца юношеского решил ворваться в нашу бывалую столицу?

— Ни к кому я не еду, бабуль. Так просто. Родители уже поднадоели со своими учениями как жить, что делать.

— Молодёжь, молодёжь, не угодишь вам всё никак. Учишься ты где?

— В школе ещё.

— Поступать куда хочешь?

— Никуда. Я выбираю свободу.

— Ишь ты, свободолюбивый какой, — засмеялась та.

— Музыкант я.

— Музыкант, значит. — едва слышно проговорила, можно даже сказать, что выдохнула та. — Ну вам-то, больше нашего надо воли.

Лёша обвёл взглядом сидящих напротив его плацкарта людей, словно ища кого-то, вернее что-то. Пройдя немного дальше, взгляд его пал на мужчину с чехлом, стоявшим за спиной.

— Здравствуйте, можно взять вашу гитару?

Тот недовольно обвёл парнишку взглядом, но всё-таки протянул инструмент с тихим «берите». Парнишка тот час же вернулся к старушке и стал наигрывать незнакомые для присутствующих мелодии, сопровождая своими новыми для мира музыки текстами песен, что привлекло не мало постороннего внимания.

— Не знаю я этих ваших молодёжных песен, но звучат чудно.

— Спасибо.

— Слушай, а можешь сыграть что-нибудь этакое?

— Что именно?

— Тёмную ночь.

— Сейчас попробую.

Он провёл рукой по блестящим струнам и как только стали вырисовываться знакомые мотивы, новая знакомая запела. Голос её приятно ласкал слух и разливался по вагону.

— Верю в тебя, дорогую подругу мою. Эта вера меня, тёмной ночью хранила.

Когда уже стемнело, все разговоры путников приостановились до утра. На вагон легла сонная пелена и сквозь стук колёс слышалось сопение и лёгкое похрапывание. Лёшке не спалось, он задумчиво смотрел в окно на мелькающие тени деревьев и редких домов.

— Ну как ты?

Из темноты возник Рамзес. Его практически не было видно, а голос едва затрагивал тонкий слух юноши.

— Не плохо. Знаешь, сегодня впервые сыграл свои песни для настоящих слушателей и понял, что делаю это не зря, что кому-то обязательно таки понравится моя музыка.

— Я в тебе не сомневался, а она и подавно.

— Кто она?

— Не меня спрашивай. Задай этот вопрос лучше себе, а тут — он протянул указательный палец к сердцу парня — подскажут, правильны ли твои домыслы.

— Искра… — непроизвольно сорвалось из его губ.

— Возможно, это знать только тебе.

— Где же она теперь?

Спросил он, но, когда повернул голову никого возле него не было.

— Ушёл, значит.

Лёша тяжело выдохнул и положил голову на руки, лежащие на столе, так и уснул. Глаза расклеил уже утром, когда, звеня ложкой об стеклянные стеночки поездной кружки перемешивала сахар та самая старушка.