– Они ничего не просили мне передать? – спросил я, думая о том, что о моих чувствах никто не печется.
– Да. Амир извинился… сказал, что это была просьба его матери.
Я вытащил из кармана свой телефон и повертел им в руках:
– Жаль, что он не сделал этого прямо.
– Неужели ты не понимаешь? Стыдно ему, Саидик…
Я едва сдержал улыбку, увидев, как отец осекся, назвав меня так, как называл лишь в возрасте Лорса.
Так странно! Мне уже семнадцать, на щеках и подбородке проступает редкая щетина, а для него я еще «Саидик». Неужели он ежедневно себя пресекает, зазывая меня попить с ним чай или требуя помочь по дому?
– Да, – было тяжело вернуться в разговор. – Да, стыдно, конечно. – Пап, – я хотел начать разговор о своем желании переехать в Чечню, но он меня перебил.
– Ты познакомился с тем Зурабом на тренировке? Я рассказывал тебе про сына своего друга, который приходил к вам зал.
– Был там Зураб, но вряд ли тот, о котором ты говорил. Так, парой слов обменялись.
– Почему «вряд ли тот»?
– Твой Зураб, как ты говорил, чеченец, но этот вряд ли был чеченцем.
– Почему?
– Он весь какой-то рыжий.
Отец усмехнулся и с утрированным разочарованием растер глаза.
– К твоему сведению, Саид, если на чеченце нет хотя бы одного рыжего волоса, то это не чеченец. Значит, его предки просто когда-то поселились в Чечне.
– А на тебе вообще волос нет, не говоря уже о рыжих.
Он засмеялся.
– Что?! Да я весь рыжий! Всегда был!
– Вот так новость, – шлепнул я себя по колену, испытывая буквально зудившее мою поясницу желание поскорее высказаться. – А хочешь другую?
– Выкладывай.
– Погоди, мне надо собраться.
– Ты тоже женился?
В иной раз я бы развеселился, но не сейчас.
– Я решил, что буду поступать в Медицинский Институт в Чечне, – применив усилие, выпалил я без расшаркиваний.
Мы въезжали на пустую заправку, и он остановился, поравнявшись с бензоколонкой. Отец молча вышел, направился в магазин, чтобы оплатить бензин, и вышел оттуда с парой шоколадных батончиков и газировкой. Он сел в машину, пока заправщик втыкал пистолет в горловину бензобака, и протянул мне батончик.
– Погрызи, – сухо сказал он.
– Что думаешь?
– Я думаю, ты все сам уже решил.
– Решил, – кивнул я. – Но какое у тебя мнение? Я правильно поступаю?
– Зачем тебе мое мнение? Ты не сказал мне «можно мне переехать в Грозный?», ты сказал: «Я еду в Грозный».
– Ясно. Значит, ты не согласен.
– Нет, – он покачал головой. – Значит, ты волен сам решать, что делать. Я вообще переживал, что ты о своем футболе всерьез мечтаешь.
– Мечтал, пока вы не стали внушать мне, что это бесперспективное занятие.
– Ненадежное, скорее.
– Да, вы здорово сработали, – сказал я без какой-либо язвы. – Я теперь с этим полностью согласен.
– Мы не пытаемся разрушить твою жизнь, – от откусил шоколад.
– Конечно.
– И что ты думаешь насчет Чечни? Как ты дошел до этого?
Я не могу сказать, что какие-то конкретные размышления натолкнули меня на подобные мысли. Наверное, это было чем-то таким, что развивается на подсознательном уровне, что накапливается незначительными мелочами. В висках частенько постукивала фраза «свой среди чужих, чужой среди своих». Это была излишняя драматизация, не имеющая полного совпадения с реальностью. Но говоря «не имеющая полного», я не сказал «не имеющая никакого». Если тут, в Москве, кто-то считал, что имеет право вести себя со мной предвзято лишь потому, что я чеченец, то всякий раз посещая Чечню, я мог столкнуться с презрением, высокомерием или и вовсе с агрессией – все потому, что я приехал из Москвы. Я вполне мог бы сойти за жертву, и именно в такой роли себя обозначить, но только мне всегда была чужда жалость к самому себе.
Мне хотелось чего-то нового: я чувствовал нутром, чувствовал наружностью, что очень сильно желаю видеть себя там. Желаю там жить, и, желательно, в одиночку, что, все же, было бы совсем нагло, и на что мне лучше изначально не рассчитывать, чтобы потом не разочаровываться.
– Ну, там здорово, – только и сказал я, решив не обременять отца всем тем, что скопилось в моей душе.
– Здорово? – его глаза заулыбались, пока он закручивал пробку бутылки. – Тебе нравится, да?
– Да, не то слово.
– Я, в принципе, не против. Всегда за то, чтобы ты стал чуточку самостоятельнее. Можешь там жить, – он собрался было выйти, чтобы побаловать работника бензоколонки чаевыми, но замер. – Ты же понимаешь, что это? Это ведь не просто «уехал и живешь».
Он вышел, сунул в карман заправщика денег, о чем-то с ним поговорив. Приглушенные разговоры доносились до меня, как звук быстрой езды в ливень, а я сидел, размышляя над тем, что он мне сказал.
– Ты на лечебный факультет хочешь, что ли? – спросил отец, вернувшись в машину и начав содрогаться. – Как же холодно!
Мне холодно не было. Мне вообще в целом редко было холодно: порог замерзания у меня явно был высоким, и потому я часто себя переоценивал и одевался слишком уж легко, за что расплачивался регулярными простудами по ходу поздней осени, зимы, и ранней весны.
– Нет, с чего ты взял?
– Там ведь нет стоматологии.
– Есть, – утвердил я. – В этом году и открывается.
– Ты справки навел, как я вижу.
Мы тронулись и, судя по дороге, на которую отец свернул, мы направлялись домой.
– Конечно, навел, это же не бездумный порыв, – сказал я и немного помолчал. – Пап, что ты имел в виду? Что значит «не просто уехал и живешь»?
– Я имел в виду, что тебе нужно думать о том, где тебе жить, – перебил он. – Да и вообще… ты сам-то думал о том, как ты там будешь один?
– Я приспособлюсь. Это то, чего я хочу очень сильно.
– «Хочу…»
Он не любил это слово и вовсе желал, чтобы в моем лексиконе его не существовало. Он был убежден, что к действиям должна побуждать необходимость, или хотя бы оправданность, но никак не простое возникшее желание.
– Хорошо, мне это надо… Серьезно, пап. Я уже по-другому не вижу. Слишком… слишком сильно решил, – сказал я, поморщившись от собственной формулировки.
– А что скажет твоя мать?
– Не знаю. Я поставлю перед фактом, думаю. Она меня поймет.
– Перед фактом? А ты смелый малый.
– Но ведь ты меня понимаешь?
– Да. Я понимаю и разрешаю.
– А перед мамой прикроешь в случае чего?
– Да, – хохотнул он.
Мое признание прошло как-то слишком просто, и, если бы я так сильно не желал этого, я бы, наверное, даже обиделся, заподозрив отца в том, что мое присутствие стало его тяготить. Но эти мысли были очевидно глупыми.
– Здорово, – кивнул я.
Весной Зарема родилась крупным и забавным младенцем. У нее был маленький, едва заметный вздернутый носик, и мамины миндалевидные глаза. Они настолько походили на материнские, что просто поражало. Это выглядело невозможно интересно, как, например, нас забавляют и восхищают всякие крохотные книжечки или макеты городов в миниатюре. Принимая во внимание то, что младенческие лица множества раз меняются, было рано делать долгосрочные выводы о том, на кого она похожа.
– Ну и как ты будешь ее называть? – спросила мама, укачивая на руках мою сестренку. – Мне так интересно с того момента, как ты это сказал.
– Ну. Она выглядит, как Люлюка. – Твердо сказал я.
Мама, папа и Лорс засмеялись.
– Почти как Лейла! Видишь, Фариза? – смеялся отец.
– Почему Люлюка, Саид? Откуда ты вообще это взял? – спросила мама, не сдерживая улыбки.
– Ты говорила, что у тебя есть подруга, которую так зовут. Мне кажется, что взрослой женщине такое имя не идет. А вот этой мелюзге – в самый раз!
Оказалась Люлюка очень голосистым малышом. Она очень громко плакала и капризничала, совсем не терпела ни минуты, если ее нужно покормить или поменять ей подгузник. Один раз мама попросила меня поменять памперс малышке, пока сама она говорила по телефону, прижав его ухом к плечу, и убиралась в шкафу. Я подошел к ней и, вроде как, даже решился на этот геройский поступок, но девочка орала так, что потоки воздуха из ее рта раздавали мне пощечины.