Я прилег рядом с ним и погладил его волосы – жесткие, как искусственный газон.
– А ты знаешь, что мои самые любимые глаза – карие? – не лгал я.
– Ты говорил.
– А ты вообще знаешь, что у нашего любимого Пророка, мир Ему, глаза были очень черные? Это намного красивее любых других.
Лорс встрепенулся.
– Правда? – живо сказал он, но потом вновь огорчился. – А у меня ведь не черные, а карие.
– Никто не будет таким же красивым человеком, как Пророк Мухаммад, мир Ему, ты же знаешь это, – улыбнулся я. – А почему?
Он дернулся в мою сторону.
– Потому что у Него была красота всего человечества! – увлеченно ответил он и продолжил, не останавливаясь, – а у Пророка Юсуфа, мир Ему, была красота половины человечества!
– Все верно, – одобрительно закивал я. – Молодец! Посмотри на себя, какой ты умный. Многие взрослые люди не знают того, что уже знаешь ты!
– Потому что я хожу в медресе, – он сделался очень деловым, и было видно, что его надуманная грусть сменилась гордостью.
Лорс – очень-очень милый мальчик, очень трогательный и отзывчивый, но, когда он в компании сверстников, он держится очень серьезно и даже угрожающе. Я подозревал, что он вырастет калькой модели поведения нашего отца: человеком, который держится за свое и к своему трепетен, а все остальное ему чуждо и враждебно, не достойно ни пощады, ни тепла. Я же был иным. Я сочувствовал и сопереживал практически всем, выискивая их светлые стороны. Мне было дело до тех, кто натерпелся или пострадал, я совал свой нос в их дела, оказывая им поддержку. Я относился ко всем одинаково, но у меня не было друзей. Были люди, с которыми я мог проводить много времени, с которыми мог прогуляться по центру города или остановиться в кафе после тренировки, но не было среди них ни единого друга. Не было тех, с кем я ощущал себя настолько комфортно, что сумел бы быть откровенным. Я был открытым, но не откровенным. Как человек, открытый для всех, в моем отношении к людям я замечал одну вещь – открытость чувств. Открытость во всех ее проявлениях. Демонстрировать – но не рассказывать – то, что на душе, без фальши и мишуры, потому я и был вспыльчивым, с чем очень старался бороться. Я был жутко отходчивым, просто до странного. Мог надуться и уйти, желая исчезнуть навсегда, и вдруг передумать через сорок секунд. Я просто терпеть не мог свою непостоянность, и в глубине души я знал, что это говорит лишь о том, что я слаб. Отец и Лорс вспыльчивыми не были – вне дома они были холодными и серьезными, а я, сколько бы раз в своей жизни ни пытался – холодным стать так и не сумел.
Когда Лорс уснул, папа позвал меня на кухню попить чай. Там была мама, и они обсуждали что-то связанное с нашим будущим.
– Нет, до этого долго, мы решим потом, – вертела головой она.
– Просто вы должны готовиться уже сейчас. Долго, знаю. Вон, может, Саид пять лет отучится в мединституте… хотя это уже слишком.
– Нет, вполне нормально. Как раз Зарема и подрастет к этому времени.
– Ты хотела сказать Лейла? Лейла подрастет? – подначивал маму отец.
– Не знаю никакой Лейлы. И знать не буду. Ты можешь найти себе другую жену, и будет у вас Лейла.
Я закатил глаза:
– Мне попозже за чаем зайти?
Отец жестом повелел мне сесть.
– Что думаешь, Саид? – спросил он.
– Насчет чего? – я сел рядом с мамой.
– Переехать в Грозный. Ориентировочно к моменту, когда твоя сестренка пойдет в школу.
Меня приятно удивил такой поворот событий: значит, будет легче реализовать задуманное.
– Ну, как раз тогда, когда ты окончишь медицинский, – подхватила мама, многозначительно взглянув на отца.
– Когда я окончу медицинский, Зарема уже выйдет замуж, – преувеличил я.
– Вот. – Показал на меня отец и тут же осекся. – Ты сказал Зарема?..
– Вот. – Передразнила мама, довольно усмехнувшись.
– Как ты мог, Саид? – шутливо сокрушался отец.
Я поднял руки:
– Вы что хотите решайте, я все равно буду звать ее по-своему.
– Как? – насторожилась мама.
– Появится – придумаю.
– Ты ведь не против медицинского образования? – вдруг осторожно спросила мама, круто сменив тему.
– Нет, а почему ты спрашиваешь?
– Ты за все то время еще с прошлого года, что мы обсуждаем, куда тебе поступать, совсем никакой реакции не выдаешь. Если тебе это не нравится, то ты можешь сказать…
– Я бы и сказал.
Потом они начали листать медицинские ВУЗы Москвы, и медицинские факультеты в непрофильных вузах, а я все это время сидел с мыслями о том, как мне сообщить им о своих намерениях.
– Первый МГМУ имени Сеченова, – прочел с планшета отец. – Это главный медуниверситет страны.
– Мы же на стоматологию его определяем, поэтому почитай про МГМСУ. Там дети Лёмы учатся. Он стоматологический как раз.
– В Первом Медицинском тоже есть стоматология, – выпятил нижнюю губу папа, в глазах которого отражался экран планшета.
– Да, я знаю, но ведь там…
– О, Фариза, смотри, – перебил ее отец. – Тут есть, кажется, и твой профиль. Второй медицинский – РНИМУ им. Пирогова.
– Очень смешно.
Чуть позже спать пошла и мама, а отец решил завести со мной серьезный разговор.
– Прокатимся? Ты одет?
– Переоденусь, а то на улице страшно холодно, – сказал я, бодрым шагом направившись в свою комнату.
– Долго не возись.
Я переоделся, и мы с ним вышли на промерзшую ветренную улицу. От холода немели щеки и слезились глаза. Полночь снежными вихрями и освещенными фонарными столбами крупинками снега опустилась на нашу улицу: всего несколько часов назад отец приехал и припарковал машину, а она уже укрылась распушенными сугробами.
– Мама сказала тебе, что… что Амир женился?
Он не стал прогревать автомобиль, и мы поехали по широкому шоссе кружить по округу. У нас всегда так было. Он сажал меня в машину и просто бесцельно катался со мной по ночной Москве, обсуждая что-нибудь, или что-нибудь рассказывая. Как-то раз он и вовсе затеял это ради того, чтобы спросить, как прошла контрольная по биологии, поэтому я верил, что это было нечто большее, чем просто разговоры по ночам. Это была синхронизация наших с ним умов, чувств, переживаний, это были дрожжи наших с ним отношений. В такие моменты я не ощущал его человеком, который старше меня больше, чем в два раза; мы были на равных, и мама как-то говорила мне, что его отец воспитывал его точно так же. Выходит, мой папа своим отношением ко мне позаботился и о своих будущих внуках, пускай и делал это – я был убежден – бессознательно, просто оставаясь самим собой.
– Да.
– Ты ведь не обижаешься из-за этого?
– Обижаюсь, честно говоря. Сначала не обижался, а потом…
– Да, тебя в этом не обвинишь, конечно.
– Но я не стану что-то ему говорить.
– Ты можешь сказать.
– Ты ведь поэтому ездил туда? Ты застал свадьбу?
– Не застал. Но да, ездил поэтому. Висайт сказал, что у Амира прошла свадьба, – он усмехнулся. – Я был в шоке, конечно.
Выходит, приехав туда, отец пристыдил и Амира, и вашу.
– Я не понимаю… но ведь его мама умерла чуть больше месяца назад…
– Там своя история, Саид. Странная. Я вмешиваться не стал.
– Думаю, объяснение у них найдется.
– Нам не нужно их оправданий, и ты не требуй их. Если захочешь поговорить об этом – поговори, но недовольства не выказывай. Не ставь их в положение виноватых людей.
Мы остановились на светофоре, и я грустно взглянул на высотные здания «Москва-сити», которые, подобно деревьям за невысоким холмиком, возвышались над жилыми домами. У чеченцев совсем не принято проводить такие торжественные, важные мероприятия, не сообщая об этом своим родственникам заранее. В этом нет какой-то пресловутой «несвободы действий», просто мы такой народ, что подобные поступки расцениваем, как пренебрежение или отдаление от родственников. Также это может указывать на то, что ты перед ними в чем-то провинился. Вариантов масса, но вряд ли хотя бы один из них является положительным.