Овца обнюхала и облизала голову ягненка, я всхлипнула, и Анетта со смехом повернулась ко мне.

— Понимаю, зрелище производит впечатление, — сказала она. — А что до меня, я видела это уже сотни раз. Смотри, теперь важно их не беспокоить, они должны привязаться друг к другу, ощутить родство. В стаде мать и ее малыш должны узнавать друг друга.

Наверное, когда родилась Майкен и мне положили ее на грудь, я больше всего думала о Гейре, о том, как важно, чтобы он понимал, что произошло, разделял мои чувства. Я вижу, как вытягиваю шею, как подзываю его — смотри, что у нас получилось!

— Еще один идет, — предупредила Анетта. Овца едва успела лечь, прежде чем из нее с тем же чавкающим звуком вывалился еще один ягненок; парадоксально, но из-за отсутствия кровяных прожилок в окутывающей его желтоватой слизи он выглядел каким-то болезненным.

В тот раз детенышей родилось всего двое. Нам обещали дать ягненка от другой овечки, у которой родилось трое, но это произошло двумя днями позже, при родах я не присутствовала. Когда мы забрали Уллу, ей исполнилось всего полтора дня, желудок был полон молозива. Улла была маленькой и тщедушной, так что первое время круглые сутки приходилось кормить ее из бутылочки каждые два часа. Майкен, как маленькая мама, кипятила воду и ополаскивала бутылочки. Когда мы уехали с фермы Тронда Хенрика, Улле исполнилось уже почти два года, она была ласковой и преданной. Позже я узнала о том, что в конце осени Тронд Хенрик вернул нашу овечку Анетте, а что с Уллой случилось потом, я не знаю.

Я только успеваю залить горячей водой чайный пакетик, когда раздается звонок в дверь. Громко переговариваясь, Гейр и Майкен поднимаются по лестнице. Майкен заходит первая, она выглядит расстроенной, волосы так сильно стянуты на затылке, что кажется, будто это причиняет ей боль. Я обнимаю ее за плечи, но она выворачивается.

— Извини, мы немного припозднились, неимоверно трудно было отыскать место для машины с прицепом, — объясняет Гейр. — Мы потратили на поиски минут двадцать и припарковались на приличном расстоянии от дома, так что таскать придется далеко. И кое-что еще не было упаковано, как предполагалось.

— Да. Я же извинилась, — прикрывает глаза Майкен. — Прости, прости, прости.

На Гейре футболка с V-образным воротом, джинсы, кроссовки «Найк». Волосы немного засаленные, но у него так часто бывает.

— Здесь что, вообще нет фруктов? — Майкен берет из фруктовой вазы маленькое сморщенное яблоко и крутит его в руках.

— Есть то, что ты видишь, — говорю я. — Еще в холодильнике есть морковь и зеленый горошек.

— Я же сказала «фрукты», — отвечает Майкен в своей обычной снисходительной манере.

— Кофе? Чай? — предлагаю я, но Гейр качает головой и говорит, что надо поторапливаться. И я думаю, что мне следовало бы более тщательно проанализировать наши отношения и свою психику, чтобы попытаться понять, как у него получается своим отвратительным настроением, которое ко мне не имеет отношения, так сбить меня с толку, заставить упасть духом.

— Ну вот, — Гейр заглядывает через дверь в комнату Майкен, — письменный стол еще не разобран.

Я не знаю, что сказать. Мне, конечно, следовало побеспокоиться. Я об этом не подумала.

— Извините, — говорю я. — Но ведь стол разобрать — это быстро?

Гейр вздыхает.

— У тебя есть отвертка? И еще шестигранник. — Он показывает на книжную полку и подоконник. Похоже, здесь тоже еще далеко не все упаковано.

Гейр зовет Майкен. Я не помню, где шестигранник.

— Это безнадежно, — восклицает Гейр, обращаясь к Майкен, и показывает на груду полиэтиленовых пакетов и еще на гору вещей, которые просто навалены в кучу.

— Тебе надо сложить это все в мусорные мешки или еще куда-то, — он качает головой. — Да уж, здесь у тебя еще больше одежды, чем дома.

— Мусорных мешков не хватило, а мама не купила, — защищается Майкен.

И снова моя вина, я устала от этого, мне все надоело. Я вручаю Майкен свою банковскую карточку и прошу ее купить рулон мусорных пакетов и несколько яблок. Потом извлекаю из кладовки ящик с инструментами и протягиваю его Гейру.

— Посмотри здесь, — говорю я, и он принимается раскручивать письменный стол.

— Ты как, курить-то бросила? — спрашивает он.

— В последний раз курила две недели назад. Или тринадцать дней.

— Ну и хорошо, считай, самое сложное позади, — замечает Гейр с отсутствующим видом и кладет отвертку в пакет, чтобы взять с собой.

Мне приятно любое проявление заботы, в любом виде. Я сажусь за кухонный стол перед открытой балконной дверью с чашкой чая. На дворе еще стоит лето, не чувствуется прохладного дыхания осени. Листва на деревьях еще зеленая, под окнами слышен звук проезжающего автобуса. Я беру чайный пакетик и отжимаю его, пальцы обжигает. Курить хочется просто до слез, чаще всего я забываю все аргументы за то, почему я должна бросить курить, помню только те, что против.

Как-то Нина сказала: «Когда Айрин уехала от нас, дома стало так пусто. Мы не представляли, что нам делать. Трулс стал таким потерянным. Казалось, что больше нет причин готовить ужин или создавать домашний уют, и внезапно нам пришлось начать разговаривать друг с другом».

А Кристин, напротив, насколько я помню, сказала: «О, чудесно!» — о том, что Ньол и Гард переехали. «Нам с Иваром хорошо!» — добавила она. Но я помню, что Ивар настаивал на том, что она все же восприняла это не так легко, как рассказывала.

Нина скоро станет бабушкой: Нора должна родить сына в октябре, если все пойдет по плану; малыш родится за два дня до дня рождения Майкен. Когда Майкен будет тридцать, мне исполнится шестьдесят шесть. А когда ей будет тридцать шесть, мне стукнет семьдесят два.

Как много времени я потратила за эти годы, применяя все мои эмоциональные и интеллектуальные познания, умения и опыт на то, чтобы поточнее сформулировать истинные суждения о самой себе: я в этом мире, я на определенной стадии жизни, я и мои отношения с дочерью, матерью, сестрами, с возлюбленными — нынешним и бывшими, с коллегами и соседями. Я искала и находила сложные модели рассуждения и следовала им, но когда удавалось наконец добиться рациональных и доступных формулировок, они тут же превращались в банальные общие истины, которые знают все и которые касаются вообще кого угодно. Например: я стремлюсь к тому, чтобы меня заметили, уделили внимание, но когда в конце концов добиваюсь этого, мне это уже ни к чему. Или: когда я увидела, как болеют и умирают мои родители, я впервые поняла, что это произойдет и со мной. Или мысли о себе самой как о матери: я использую все избитые фразы и реакции, которые я обещала себе никогда не использовать.

Когда в июне мы с Толлефом отправились вместе выпить пива, я получила сообщение с неизвестного номера: «Во вторник вечером после непродолжительной болезни мой дорогой Руар ушел из жизни. Я подумала, ты захочешь об этом узнать. Похороны состоятся в ближайшую среду в час дня в церкви Венстре Акер. С уважением, Анн».

Толлеф был рядом, он смотрел выжидательно, готовый выслушать и понять. Но для меня это было совершенно новое состояние одиночества: в один момент к жизни пробудились все дремавшие во мне мысли, всё, о чем я хотела спросить Руара, услышать его объяснения, вспомнились какие-то ситуации и разговоры — от самых банальных до жизненно важных, и никто другой, кроме него и меня — нас вместе, — не мог найти им объяснение, все чувства, которые не выносили чужих взглядов и не могли вызвать ничего, кроме невольного сострадания.

— Мне хорошо одной, и так на самом деле было всегда, — сказала я вчера своим сестрам.

У меня сегодня немного болит голова из-за вчерашнего. Мы были у Кристин, пили вино до половины первого ночи, — тогда пришел Ян Улав, он был на ежегодном ужине с однокашниками из стоматологического института.

— Вы что, наклюкались? — спросил он, войдя в квартиру Кристин. — Элиза, ты помнишь, что нам завтра ужасно рано вставать?