— Но это факт, — заявляет Ян Улав.

Он смотрит на меня, словно ожидая, что я смогу убедить свою дочь. У нее оформившаяся грудь, макияж и короткая юбка, она хочет быть женщиной, а он видит в ней только взбалмошного ребенка.

— Ну что, мы идем? — спрашивает Сондре.

— Здесь абсолютно безопасно, будьте уверены, — произносит Элиза.

Майкен поднимается, почесывает руку, заправляет прядь волос за ухо и идет за Сондре. У меня и в мыслях нет беспокоиться, когда Элиза считает, что повода для беспокойства нет. Ян Улав дает им деньги на газировку.

Элиза подливает еще вина в бокалы, бросает взгляд на дверь террасы.

— Разве это не странно, — говорит она, — что, когда у мамы с папой возникали конфликты, мы все втроем автоматически вставали на мамину сторону?

Она накинула на плечи шерстяную кофту с рисунком на груди.

— С мамой ведь было ужасно тяжело жить, — продолжает она. — Она сводила его с ума. Ты помнишь, как папа от нее ушел? Мне было тогда пятнадцать, и я не сомневалась, что он поступил правильно.

— Правильно? — переспрашиваю я. Элиза снова украдкой смотрит на дверь террасы и понижает голос:

— Да, но подумай, каково это — жить с ней, а? Сколько он давал и как мало получал взамен.

Небо совсем черное. Ян Улав покашливает, вдыхает аромат коньяка из бокала.

— Но я была сердита и на него тоже, — Элиза вздыхает. — За то, как он поступил с нами. Мне было пятнадцать, и я себя чувствовала совершенно взрослой и верила, что понимаю, как устроен мир. Так обычно и бывает в пятнадцать лет.

В Элизиной манере говорить есть что-то раздражающее — она все растолковывает, разжевывает, даже то, что и так понятно, и она ждет отклика на все эти свои бесконечные объяснения.

— Но я не понимала причин, по которым он нас бросил — всех вместе, — продолжает рассуждать она, — или насколько трудно это было для него. И абсолютно необходимо. А я совершенно уверена в том, что это было трудно, но необходимо.

Последние слова она произносит многозначительно, резким тоном, который появляется у нее после выпитого вина.

Наружная лампа освещает лицо Элизы со стороны, и кожа ее кажется совершенно белой.

— Здесь есть и нудистский пляж, — вклинивается Ян Улав. Он смотрит на меня и подмигивает: — Тебе, наверное, такие пляжи по вкусу?

Я улыбаюсь, пожимаю плечами и качаю головой. Я думаю о Майкен и поглядываю на экран телефона. Ее ноги, кажется, за одну ночь выросли и постройнели, юбка едва прикрывает трусики. Элиза наклоняется ко мне, прямо к уху.

— Вот скажи начистоту, ты когда-нибудь видела маму по-настоящему счастливой? — спрашивает она.

— Я никогда не понимал этой потребности — щеголять голышом на виду у всех, — не унимается Ян Улав. — Голым принято быть в ванной или в спальне.

— Ведь нельзя же иметь трех детей и вечно быть такой удрученной, — гнет свое Элиза с удивительной горячностью.

Я долго лежу без сна, прислушиваюсь к шелесту маминого дыхания. Я снова попыталась начать писать статьи. Мне пятьдесят лет, а я не в состоянии придумать ничего связного и оригинального, что может быть интересно другим. Очевидно, мне не хватает мотивации или вдохновения, но осознание этого мало помогает, я сижу перед монитором, и во мне растет презрение к себе. Ничем хорошим это не кончится. У меня есть постоянная работа, славные коллеги, люди увлеченные, ведь они могут говорить о работе даже за бокалом пива в пятницу вечером. Я не чувствую себя одной из них.

Я ушла от Тронда Хенрика спустя два месяца после того, как мне исполнилось сорок девять лет, мне было не по себе от мысли, что мне придется праздновать пятидесятилетний юбилей в статусе одинокой женщины. Одинокой и униженной. Когда мне исполнялось сорок, мы с Гейром пригласили тридцать человек гостей, и он сварил буйабес. Они с Ниной заготовили торжественные речи. Он так хорошо знал меня, что же произошло, когда мы расстались? Всего через каких-то несколько месяцев мне показалось, что он вообще со мной не знаком, хотя с момента расставания во мне, казалось бы, не произошло никаких радикальных изменений. Но во время нашей совместной жизни мои черты и свойства характера как будто испытывали влияние Гейра, вернее, влияние наших отношений, пусть и незначительное. Когда же я отвернулась от него, все же изменилась и я.

В своем тосте Гейр сказал: «Прошло уже пять с половиной лет с тех пор, как я встретил тебя, но я не могу вспомнить, как жил до тебя. Жизнь без тебя немыслима».

Я был растрогана, выпила вина, меня окружали друзья и коллеги, и даже мои сестры приехали. В конце вечера мы с Толлефом сыграли своего рода кукольное представление по мотивам «Дикой утки» Ибсена. Мы надели на пальцы ракушки мидий и озвучивали роли.

— Мой лучший, единственный друг, — пищала я.

— Тут такой спертый воздух! — театрально стенал Толлеф.

На моем пятидесятилетии Гейра не было. Отношения между нами тогда были натянутыми, даже теперь они несколько лучше. Толлеф с Ниной приготовили ужин, пришли Кайса и Трулс, и еще коллега Толлефа, похоже, нас с ним решили свести. Он был высокий, по-моему выше ста девяноста, лысый и носил модные очки. Он вел себя доброжелательно, внимательно, смотрел заинтересованно, но мне было так трудно рассказывать о самой себе, и меня он не привлекал. Его же впечатлил мой рассказ — про куриц и молочных ягнят, которые быстро вырастали, про работу и мое двойственное отношение к рекламе.

У него были большие сильные руки, он работал биоинженером, много читал и обожал ходить в театр. Я представила себе, как мы вместе ходили бы в театр, и почувствовала горечь: похоже, я не способна больше на отношения с мужчинами. Но я ведь не хочу остаться в одиночестве. Толлеф сидел во главе стола, раскладывал приготовленные им стейки из ягненка, так и не сняв полосатый передник, и казалось, будто он сидит в брюках с подтяжками.

— Ты лучший, — сказала я Толлефу тем вечером.

— Да что ты! — отозвался он, — я слишком много пью и смотрю порнофильмы.

Услышав слова Толлефа, Кайса прервала разговор, которым была увлечена, с нежностью улыбнулась, протянула через стол руку и погладила его по волосам. На следующий день я проснулась от страха, от ощущения ужасного одиночества.

Я еще только просыпаюсь, а Элиза, Ян Улав и мама уже встали. Они сидят на террасе и пьют кофе, небо над ними просторное и нежно-голубое. В бассейне неспешно плавает соседка. Ян Улав намерен пойти поиграть в гольф, а мы — все остальные — собираемся поехать на автобусе на рынок в Аргинегин. Элиза просит меня взять полотенце у них в спальне.

Майкен и Сондре все еще спят.

У Элизы и Яна Улава та же самая кофе-машина, что и у меня на работе, — в нее надо класть маленькие капсулы. В шкафу в их спальне лежит стопка белых и серых полотенец, а на одной из полок — журнал для взрослых «Купидо».

«Как мило», — думаю я.

На обложке заглавными буквами написано «ДАВАЙ!» чуть ли не на всю страницу.

Складывается такое впечатление, что все те маленькие изменения, которые произошли в отношениях Элизы и Яна Улава, — их увлечение спиртным, то, насколько отстраненно Элиза воспринимает поведение Яна Улава, то, что Ян Улав со своей стороны стал относиться к Элизе с большим уважением и интересом, — все выглядит наигранно, неестественно, принужденно и ничего не меняет. Есть в этом что-то тревожное, и я не могу сказать, что именно, — крах, провал, соотношение сил просто так не может измениться через столько лет, не думаю, что из этого выйдет что-то хорошее.

Ян Улав поднимается и берет с собой чашку с кофе. На нем светло-голубая рубашка и бейсболка, через плечо — сумка с клюшками для гольфа.

В автобусе, идущем к рынку, прохладно. Я думаю о переезде, о новой квартире, о том, что нужно сделать. Открытый грузовик, запах влажного картона, надо освободить холодильник и морозилку. Мама и Элиза сидят передо мной, я наклоняюсь вперед к Элизе.