Дверь в спальню приоткрыта, и, войдя, я плотно закрываю ее за собой. Повсюду на полу мои вещи, которые я рассортировала. Гейр лежит на животе без одеяла, но в домашних шортах, он больше не спит без одежды. Левая рука и нога — под прямым углом к телу, он словно обрисован цветным мелком, как это делают с жертвами несчастных случаев.

Я раздеваюсь до нижнего белья и ложусь, я теперь тоже не сплю голой. В августе Майкен сказала: «Когда закончатся летние каникулы, во мне иссякнет вся радость, и станет совсем темно». Я думаю о том, как она входит в кухню утром, сонная. Когда-то давно она просила класть ей в ланч-бокс один бутерброд с коричневым сыром и один — с ветчиной, а потом ей это разонравилось, и она стала требовать, чтобы оба бутерброда были с клубничным джемом, но тут воспротивилась я, хотя Гейр сказал: «Да положи ты ей оба с клубничным джемом, хуже не будет, ей и это скоро надоест». И все же я не сдалась, я никогда не сдавалась, всегда должна была отстоять свое мнение, казавшееся мне единственно правильным. «В клубничном джеме один сахар», — отрезала я.

Я лежу и слушаю, как Майкен кашляет за стеной. В этой постели наш запах. Теперь мы зашли уже слишком далеко, став еще глупее, чем были, мы притворялись, что у нас нет причин для боли и злости, будто мы просто ссоримся и ругаемся из-за пустяков. Мы снисходительно смеялись над собой, целовались и занимались любовью. Но так не могло продолжаться. И как же мы все-таки похожи.

Из комнаты Майкен слышится кашель. В голове проплывают разрозненные картинки — зеленые луга и пасущиеся коровы, красные коровники, огни костров накануне Иванова дня, спальный мешок в палатке. Финские сани, несущиеся с огромной скоростью с горы. Сказочные и умиротворяющие сценки из детства, далекие от реальности, словно из книжек Астрид Линдгрен. У Майкен впереди еще несколько лет детства. Я думаю о том, чего мы так и не сделали, как будто оно еще толком не началось, мы едва начали петь песенки и читать детские книги, ездить в путешествия, зато мы погрузились в повседневные заботы днем и в пьянящее спокойствие вечером, когда она ложилась спать. А теперь у нее будет два дома. Еще с тех пор, как она была совсем малышкой, всякий раз, когда шел дождь, я пыталась вспомнить детское стихотворение Обстфеллера про дождь, но в голове вертелись только обрывки фраз: «дождик, дождик льет и льет» и что-то вроде «сегодня с неба кап-кап-кап», и каждый раз я думала, что надо бы найти это стихотворение в книжке или хотя бы посмотреть в интернете, но так и сделала этого.

Мне снится работа в саду, когда земля и торф прилипают к лопате, от них исходит кисловатый запах, а еще как я сижу одна в маленькой лодочке и качаюсь на волнах в море. Я почти не просыпаюсь от прикосновения рук Гейра, его дыхания и оттого, что он раздевает меня, и мое дыхание учащается, и руки сами обнимают его. Блаженство или сладость, никакого сопротивления. Все заканчивается слишком быстро, он крепко обхватывает меня, и я снова засыпаю, потом слышу, как он встает с постели, где-то вдалеке голос Майкен, и я снова проваливаюсь в сон.

Гейр сидит за кухонным столом в пижамных брюках и наливает кофе.

— Мама! — кричит Майкен. — Мне дали попкорн на завтрак!

Гейр делает глоток из чашки и ставит ее на стол.

— Она немного сбита с толку, — тихо произносит он.

— Майкен?

Майкен сидит с растопыренными пальцами, уставившись в телевизор.

— Мне кажется, она не очень понимает, что происходит, — поясняет он. — Никто никуда не переехал. Мы оба здесь, для нее это неожиданно, особенно то, что мы спим в одной кровати, обнявшись, — она все это видела, когда зашла в комнату.

Я и не знала, что она заходила к нам в спальню.

— Да, наверное, нам нужно с этим покончить, — говорю я.

— Ты правда этого хочешь?

Боже, какой глупый вопрос. Я достаю себе чашку из кухонного шкафа.

— Это само собой разумеется, — говорю я. — Когда я отсюда уеду.

Он встает и обнимает меня. Мне кажется, что так обнимать может кто угодно или вообще никто. Давно пора с этим покончить. Каждый раз, когда мы оказываемся в постели, то думаем, что это необходимо и неизбежно — ощущение, когда его кожа соприкасается с моей, уже не кажется таким знакомым, и мы прикасаемся друг к другу так, словно влюбленные. Слабость и бессилие, как будто я сдаюсь под натиском чего-то большего, чем я сама, капитулирую перед чем-то, что мне неподвластно. Душа моя мечется и словно делится на два набора чувств, и я все никак не могу осознать их и выбрать, какой использовать, какой из двух правильный, настоящий. Я хочу, чтобы он крепче обнимал меня, но когда его объятия сжимаются сильнее, оказывается, что это не то, что мне нужно. Я всегда считала, что в жизни обычного взрослого человека больше спокойствия, определенности. Я не представляла себе, насколько сложна проблема выбора для взрослого человека — что можно так метаться и все же сделать ошибку.

Осталось неделя нашей общей с Гейром жизни.

Мы садимся на кухне, каждый на свой стул.

— Нам нужно продолжать говорить друг с другом о трудных вещах, — говорит Гейр. — Нам нужно сотрудничать в воспитании этого ребенка.

Теперь он говорит «ребенок» и добавляет «этот». Майкен — это Майкен, восьмилетняя девочка. Ногти у нее быстро становятся длинными и грязными, если я не слежу. Она обожает играть в футбол, нанизывать жемчужные бусины на нитку, играть с куклами Барби. Ее нужно уговаривать, чтобы она пошла под душ. Гейр мог бы сказать «малышка», это бы, по крайней мере, не заставляло меня усомниться в его отцовской любви.

— Ты кого-то встретила? — спрашивает Гейр.

— Нет, — быстро отвечаю я, поворачиваюсь к нему и смотрю в глаза. — Я еще долго не собираюсь вступать в новые отношения.

Я закидываю одну ногу на бедро Гейра, и он машинально обхватывает мою ступню и сжимает ее. Потом он словно передумывает и отпускает ногу.

— А ты? — спрашиваю я.

Гейр качает головой. В том времени, когда мы были вместе, осталось бессчетное количество долгих часов, от которых мы никогда не сможем освободиться, которые по-разному связывают нас уже навсегда. Не всегда желанные, воспоминания могут быть невероятно сильными и личными, и они заставляют меня почувствовать облегчение оттого, что мы не остались вместе еще на несколько лет.

— Как думаешь, лак красивый? — спрашиваю я.

Он поднимает мою ногу, прищуривается и разглядывает ногти, покрытые лаком, потом отпускает ступню, словно его это больше не касается. Он все же кивает, как я и ожидала. На подоконнике в кухне расставлены пасхальные цыплята Майкен и украшения для яиц, собранные за много лет еще с тех пор, как она была совсем ребенком, и до сегодняшнего дня. У одного цыпленка очаровательная мордочка, он лежит на спине, задрав вверх лапки с лыжами, сделанными из палочек от мороженого.

Я отправляюсь к соседям и кормлю кота Ивонны и Калле. Вернувшись, я застаю Гейра у разделочного стола на кухне, он замешивает тесто на вафли. Повсюду лежат его поваренные книги, зубочистки, упаковки носовых платков. Он любит смотреть фильмы, пить виски, он обожает ракфиск[4]! И помимо всего прочего, когда я видела, как он сидел и поедал эту забродившую рыбу, в голове моей стучало: я его не люблю. Просто не выношу его.

Гейр взбивает тесто, а я подхожу к нему и обнимаю со спины.

Плечо его вздрагивает от прикосновения моей щеки.

Все, о чем мы спорили и ссорились. Качество и цена туалетной бумаги, количество сахара в каше Майкен. Садовая мебель. Помню, Гейр стоит, повернувшись спиной к кухонному светильнику, лицо практически полностью в тени, ест йогурт со вкусом дыни и клянется, что ноги его не будет больше в том садовом центре. Я страдала от нехватки влюбленности. И я думала: так не пойдет, я не могу оставаться рядом с человеком, который зацикливается на столь незначительных вещах. Он наливает жидкое тесто в вафельницу, пока я стою у него за спиной и обнимаю его, но я почти уверена: вафельница еще не нагрелась.