— Я купила квартиру в Грюнерлёкке, — сказала я. Калле кивнул.
— Девочек жалко, — ответил он.
— Но Гейр останется тут, — сказала я, — по крайней мере, на какое-то время. Майкен будет ходить в ту же школу. Мы с Гейром расстаемся друзьями, так что с удовольствием продолжим общаться с вами.
Их кот неспешно пересек дорожку гравия и стал ластиться к ногам Калле.
— Мы уедем на Пасху, — сказал он. — Вы не могли бы кормить кота? Если нет, если это чересчур — так и скажите.
— Ну конечно, — заверила его я. — Мы — с удовольствием, никаких проблем.
Вчера утром, за три дня до Пасхи, Калле, Ивонна, Ханна и малышка отправились в горы. На крыше машины были закреплены три пары беговых лыж, в багажнике пристроены сани.
— Я что, не буду ходить на лыжах всю Пасху? Ура! — воскликнула Майкен.
Я смотрела вслед уезжающей машине и удивлялась возникшему в душе чувству тоски по всему тому, что я никогда не хотела иметь: по лыжам, уложенным в сумки продуктам, лыжным мазям и апельсинам.
Гейр уговорил меня купить квартиру на Хельгесенс гате. Он ходил со мной ее смотреть на следующий день после пятидесятилетия Трулса. Гейр надел брюки с большими накладными карманами, так что походил на работника какой-нибудь мастерской. «Мне кажется, это неплохой вариант», — сказал Гейр.
— Я не думаю, что у тебя есть деньги на что-то более просторное, раз уж ты не хочешь поискать подальше от центра.
— Нет, не хочу, — отозвалась я. И Гейр посмотрел на меня с такой снисходительностью, как будто разговаривал с большим ребенком.
— Я помогу тебе с покраской, — сказал он. — И заменим эти обои, если они тебя так раздражают.
Не то слово, как они меня раздражали.
Через неделю после осмотра квартиры я купила ее. Я не хотела тратить деньги на трехкомнатное жилье, даже с небольшой финансовой помощью от родителей. Я вспоминала, как рассыпалась в благодарностях перед матерью Гейра, когда она дала нам триста тысяч крон, чтобы мы могли купить ту часть дома по соседству с Калле и Ивонной. Но когда дело дошло непосредственно до покупки, оказалось, что деньги причитались Гейру. А когда ему понадобилось выкупить у меня мою долю, выяснилось, что я владею всего четвертой частью квартиры, что по сумме ненамного превышало мою часть долга.
— Я думала, она помогла нам обоим, — сказала я. — Она же так сказала, это казалось таким благородным — что она хотела помочь нам.
Гейр распалился, упрекал меня в неблагодарности, но как я могла испытывать хоть какую-то благодарность, раз не получила ни черта? Майкен взирала на эту сцену с лестницы, она спросила:
— Но почему вы не можете жить каждый в своей комнате? Просто не разговаривайте друг с другом, если вы не можете не ругаться! Мама, ты можешь пойти на кухню, а папа — в гостиную.
А ей, единственному ребенку в семье, которого никто никогда не ругал в таком тоне, было всего лишь восемь лет, она была такой восприимчивой и развитой не по годам.
— Подумай хотя бы о ребенке! — сказал Гейр, и наша ссора сошла на нет.
Майкен умеет разрушить любой разговор. А когда она наконец отправляется в постель или уходит в школу, сил продолжать у нас уже не остается. Тогда мы просто сидим и разговариваем тихо и устало обо всем, что происходит, и сколько всего мы перепробовали, и, в конце концов, о том, как мы любим друг друга. О том, что нам, наверное, нужно предпринять еще одну попытку. Но это совершенно неконструктивно, потому что тогда мы просто топчемся на одном месте. Мы в нашей ссоре опустились на самое дно обид, добрались до точки невозврата, Гейр произнес то, что уже нельзя было вернуть, да и я не осталась в долгу. Я о многом сожалею, но я не вижу той точки, из которой можно было бы начать все заново, и все эти попытки вывалить сожаления и угрызения совести на стол друг перед другом, черпать из этой горы взаимных непониманий, плакать, сознаваться и выслушивать признания и потом почти договориться, они ни к чему не ведут. Может, продолжай мы в том же духе, это позволило бы на какое-то время сохранить отношения, но это была бы всего лишь отсрочка. А еще Гейр может сказать: «Подумай о дочери!» Время от времени, когда он впадает в излишний мелодраматизм, то использует слово «ребенок». «Ребенок» оказывается в центре. «Ребенок» важнее всего. «Будь так добра, пожалуйста, и подумай о ребенке». В такие минуты меня от Гейра тошнит, в моих глазах он превращается в чужого человека. Он ставит нас на две разные ступени морали. Мы рассуждали о том, чтобы завести ребенка, о том, каково это — иметь детей в принципе, но нам никогда раньше не приходилось обсуждать этого конкретного ребенка. Майкен.
— И что, я получу два пасхальных яйца? — спросила Майкен, когда мы объявили ей, что собираемся разъехаться. Это было пять недель назад. — И будет два сочельника?
Она сказала, что ей не терпится рассказать обо всем Кристин, своей лучшей подружке, родители которой тоже развелись. А спустя несколько дней Майкен спросила: «А что происходит, когда разводятся?» А когда мы сразу не ответили, уточнила: «Так вы собираетесь разводиться или нет? Вы ведь вроде говорили, что разводитесь?»
В шкафу лежат разные сорта чая. Еще специи, разные виды круп, накопившиеся за несколько лет, дикий рис, ячмень, сушеная клюква. Гейр хочет, чтобы мы разобрали все шкафы и навели порядок, прежде чем я уеду, он не намерен возиться с тем, что мне не нужно. Пока я занимаюсь уборкой, звонит папа — лучше всего телефон ловит на горе за дачным домом. Он еще раз спрашивает, не хотим ли мы приехать на дачу. Я отвечаю, что нет.
— У вас все в порядке? — спрашивает он. Я отвечаю, что все в порядке.
— Хорошо, — говорит папа, — мы здесь с Кристин и компанией. Мальчики построили лыжный трамплин.
Меня пригласили на ужин к Бобо, это один из моих коллег, автор текстов, и к его приятелю-хирургу. С нашей работы многие пойдут.
Гейр вздрагивает, когда я говорю ему, что собираюсь вечером в гости. Он тут же говорит, что его тоже дома не будет. Я так хорошо его понимаю.
— Бобо? — спрашивает Гейр. — Что за имя такое?
Я объясняю, что с работы многие пойдут, и, кроме того, Бобо живет с хирургом, тоже мужчиной. Гейр немного успокаивается.
— Ты можешь пойти по своим делам завтра? — спрашиваю я. Я хочу, чтобы он не расстраивался, хотя нет, не хочу.
— Но ведь завтра пасхальный вечер, — отвечает он. — Думаю, Майкен расстроится, если мы оба не останемся дома.
Главное — не расстраивать Майкен.
Майкен смотрит телевизор. Она так безмятежна! С нетерпением ждет, когда же начнется ее новая жизнь.
Гейр стоит, отвернувшись к окну, я подхожу к нему и передаю привет от папы. Садовая скамья Ивонны в романтическом стиле стоит посреди лужайки с жухлой травой и сморщившимися прошлогодними яблоками, еще припорошенная снегом.
— Эта скамья по стилю совершенно не сочетается с домами, которые были построены в шестидесятые годы, — говорю я, и Гейр кивает.
— Надо покормить кота, — продолжаю я. — Ты со мной?
На мгновение я ощущаю это позабытое ребяческое стремление все делать вместе.
Но Гейр качает головой.
Я надеваю сапоги, перешагиваю через низкую изгородь и открываю дверь. В квартире витает слабый запах влажной спортивной одежды или кошачьей мочи. На кухонном столе стоит блюдце с половиной откусанного бутерброда с козьим сыром. На столике в гостиной — увядший букет цветов в прозрачной вазе с бурой водой. Сократ ластится к моим ногам и мяукает, я наклоняюсь и беру его на руки, он начинает урчать. На стене — фотография Ивонны и Калле в Тунисе — оба сидят верхом на верблюдах. Сократ прижимается головой к моей шее.
Однажды мы с Гейром купили в аэропорту сэндвичи с сыром и ветчиной, Гейр, как обычно, стал причитать, что они ужасны. Ну и что, что там был маргарин, а не масло. Я попыталась соскрести маргарин с его сэндвича салфеткой, но это, конечно, оказалось не лучшей идеей. Майкен тогда было два года, и она оставалась с сестрой Гейра. Я мечтала родить еще ребенка, мальчика, но память хранила воспоминания о том, как трудно было с Майкен, она отказывалась сидеть спокойно в детском сиденье в машине, за столом — сколько же было мороки, пока она наконец не пошла в детский сад. В жизни радость всегда соседствует с неприятностями. Мы гуляли по Риму, взбирались по Испанской лестнице, посетили кладбище, где была похоронена Йенни из романа Сигрид Унсет, и еще мы купили лего для Майкен. В отеле мы занимались любовью, и это было потрясающе, но в аэропорту двумя днями позже казалось, что ничего этого не было. Гейра занимал исключительно сэндвич, который он посчитал неидеальным. А я сидела и ела свой в одиночестве. За окном темнело. И годы, которые нам предстояло прожить, тоже как будто погружались в темноту.
