Я непроизвольно вздрагиваю, словно что-то острое впилось в шею или в голову попали небольшим камнем. Элиза смотрит на меня, во взгляде — пустота.
— С Сондре было не все в порядке, — говорит она.
Ах да. Сондре. Его тогда на несколько недель положили в больницу — что-то случилось с животом. Я вспоминаю, как медсестра, прижав к груди пустое судно, сказала: «Сондре сидит и смотрит мультфильмы с мамой, но он будет очень рад тому, что пришли его тетя с двоюродной сестрой». Элиза пропадала там почти все время, она даже ночевала там. А пока Сондре лежал в больнице, Стиан напился, и Яну Улаву пришлось его забирать. И еще я помню, что Элиза чувствовала себя оскорбленной из-за поведения среднего сына и даже сказала: «Черт его побери! Он напился не потому, что ему было трудно из-за того, что я все время проводила в больнице. Он просто выбрал подходящий момент, когда на него обращали меньше внимания».
Как будто у Стиана была особая стратегия, продуманная и жестокая, а в моей жизни словно появилась еще одна упущенная возможность: я могла бы встать на сторону Стиана, я понимала, каково это — быть на его месте и совершать такие поступки. Но оказалось, что уже слишком поздно, следовало подумать об этом раньше. Потому что уж я-то помнила, каково это — когда тебе пятнадцать и ты под подозрением. Я знала, каково это — просыпаться в ужасном похмелье со смутными воспоминаниями о том, как стояла пьяная и слишком громко отвечала папе, который ровным голосом сообщал, что мама слегла с мигренью: «Ты угробишь ее!» В памяти всплывает еще, что чуть раньше, тем же вечером, я целовалась с Алексом и каково это — сожалеть об этом, сожалеть обо всем. Это чувство, с которым почти невозможно подняться и продолжать жить, в то время как от меня не ожидают никаких других чувств, кроме равнодушия и стремления разрушить все вокруг.
— Это был ужасный период, — продолжает Элиза. — Я все упустила — все, что было: Юнаса, Стиана — все. Работу. Я не понимала, как тяжело Халвору, и у меня в любом случае не было возможности позаботиться о нем.
Она глубоко вздыхает, кажется, вот-вот расплачется, но потом дыхание ее снова становится ровным. И мне кажется, что я начинаю понимать последовательность тех событий, которые случились примерно в одно время. Что Сондре несколько недель пролежал в больнице с подозрением на колики и как раз тогда Халвор покончил с собой; я словно забыла обо всем этом. Что именно поэтому Яна Улава не было на похоронах.
— Элиза, можешь налить воду в кувшин? Ты сидишь ближе всех к крану, — говорит Ян Улав.
Элиза смотрит на него и словно не понимает, о чем он просит. Она выглядит ошеломленной, потом оборачивается ко мне:
— Мне совершенно не приходило в голову, что я как-то должна позаботиться о тете Лив после смерти Халвора.
Гейр возвращается за стол с кувшином воды. Ян Улав говорит «спасибо», тянется за бутылкой с вином и наливает себе, потом оглядывает стол в поисках других пустых бокалов.
— Но ведь у нее есть Бент, — замечаю я.
— А хорошее было вино, — пытается сменить тему Ян Улав, так, словно он в этом разбирается лучше, чем Гейр.
А что же я? Где была я, что происходило в моей жизни в то время, позаботилась ли я о тете Лив? Мы тогда получили место в детском саду, и я наконец могла соглашаться на все предложения по работе, которые получала как журналист-фрилансер, тогда это казалось самым правильным. И уже не нужно было просить тетю Лив посидеть с Майкен, мне это казалось огромным облегчением. Я ведь так устала сидеть дома с маленьким ребенком, что все-таки позволила тете Лив присматривать за Майкен в те дни, когда она была свободна.
На третий день пребывания Майкен в детском саду я записывала интервью с начинающим писателем, а Гейр забрал Майкен и приготовил сальтимбокку из телятины. Я пришла домой в приподнятом настроении, воодушевленная, Гейр открыл вторую бутылку вина, все игрушки были убраны с пола, и восхитительный секс напомнил мне о том времени, когда мы только начали встречаться и строили планы на новую жизнь. А на следующий день позвонил папа и сказал, что Халвор повесился в гараже у родителей своей девушки.
Я помню, как бежала через парк с резиновыми сапогами двадцатого размера в руках, я забыла дать их Майкен с собой в детский сад. Двадцатый размер — на совсем маленькую ножку. У меня была только одна мысль: я должна освободить голову, нужно отредактировать интервью, и прежде чем я поставлю последнюю точку, нельзя думать ни о чем другом. Я боялась, что информация, хранившаяся в моей памяти, сотрется и ее уже не восстановишь.
Кроме того, мне одобрили командировку в Стокгольм. Заботу о тете Лив целиком и полностью взяла на себя Кристин. Она помогла оформить документы в похоронном бюро, написать объявление о смерти Халвора. Мама с папой приехали в Осло и присутствовали на встрече со священником. Кристин организовала поминки и угощение. У меня возникло ощущение, что прямо из-под носа увели что-то ценное, чем я владела всю жизнь, но так и не воспользовалась. Как будто всех остальных объединяло что-то, к чему я не имела отношения. Я вернулась из Стокгольма за день до похорон, мне казалось, чувства в моем теле стали осязаемы и распределились в определенном порядке: скорбь лежала на самом верху толстым надежным слоем, придавливая все остальное, а радость и все воспоминания скопились внизу и угрожали прорваться и выплеснуться через край.
Когда я вышла из церкви после похорон, свет ослепил меня, в нос ударил запах весны — свежей глины и мать-и-мачехи. Гейр отстал от меня на пару шагов, позади шли Элиза, мама, папа и тетя Лив с Бентом, и я слышала, как Элиза сказала тете Лив: «Халвор был для нас как родной брат». Я подумала, что ей-то говорить легко, она была старше его на шесть лет и всегда оставалась просто какой-то там старшей сестрой. Мы с Халвором были обречены находиться в обществе друг друга по нескольку недель подряд. Может, я и относилась к нему как к родному брату, но ведь и брата можно воспринимать по-разному. Я не знаю, каково это на самом деле — иметь родного брата. Но когда мы выросли, я не ощущала с Халвором особенной душевной связи. Каждый раз, когда я слышала, что дела у него идут хорошо, я чувствовала смутное облегчение, которое через короткое время забывалось. А каждый раз, когда до меня доходили разговоры о том, что дела у него идут неважно, что он потерял работу или впал в уныние из-за того, что его бросила очередная подружка, в моей душе появлялась смутная тревога, которая исчезала, впрочем, так же быстро.
Однажды, когда мы еще были детьми или подростками, я сказала Халвору: «Ты что, не можешь хотя бы попытаться стать нормальным? Так, чтобы мне не было стыдно за тебя?» Конечно, у меня масса причин для угрызений совести. Аманда сидела между своей матерью и тетей Лив в церкви и плакала навзрыд. Священник иногда бросал на нее взгляд, чтобы понять, не нужно ли сделать паузу. Аманда. Пухленький подросток, с густой челкой, падающей на лоб, в ушах — сережки с символами мира. Черные потеки туши на щеках. Я сидела в церкви и думала, что никогда не смогу избавиться от чувства вины перед Халвором. Но теперь мне кажется, что у меня получится жить с этим. Просто жить дальше с этим чувством. Открывать двери и идти по улице, вставать по утрам и засыпать вечером с чувством вины. Оно постоянно будет со мной, не вырастет и не уменьшится, хотя со временем, может, и станет слабее. Я буду пить кофе, общаться с людьми, ходить на работу, а оно будет меня сопровождать.
В первый год учебы в старшей школе мы с Анной Луизой обычно встречались на детской площадке, она выбрала специализацию по здравоохранению и социальной помощи, мы курили и пили что придется — что смогли прихватить из домашнего бара. Однажды на площадку пришел Халвор. Я уже давно раскусила, что он был влюблен в Анну Луизу, и, само собой, поделилась этим наблюдением с ней. Она кое-что прошептала мне на ухо, а потом мы повернули головы друг к другу и поцеловались прямо на глазах у Халвора. И он немедленно испарился, просто исчез. Это был торопливый порыв, хулиганский, жизнеутверждающий — что-то противоположное ревности или радость от ревности другого человека, которую мне удалось вызвать. Неоднозначное чувство победы. К нему примешивался и страх, и остатки детского беспокойства из-за того, что Халвор наябедничает маме с папой. Но он не наябедничал. А во мне, возможно, сидел еще и осколок другого страха — как долго Халвор сможет терпеть череду унижений? Возможно, об этом я стала думать уже позже, когда поняла, что в жизни ему ничего не удается.
