В том, как тетя Лив говорит о Халворе, чувствуется некоторое пренебрежение, так не говорят о взрослых состоявшихся людях. Словно никто не воспринимает события жизни Халвора всерьез, его планы, его мечты, мелочи, из которых складывается жизнь: смену молочных зубов у Аманды, что она учится читать или что у Халвора дома настоящий персидский ковер, его отношение к музыке, что у него появилась очередная девушка или что он устроился на новую работу, что собирается поехать куда-нибудь отдохнуть или перестелить паркет. Все воспринимается как идея фикс, что-то дилетантское, бутафорское. Словно он делает что-либо только для того, чтобы привлечь внимание, чтобы было о чем рассказать, поставить галочку.

Тетя Лив рассказывает, что Халвор звонил ей перед Рождеством, потому что к нему должны были прийти несколько товарищей на бараньи ребрышки, а он забыл, что мясо надо предварительно вымочить.

— Он был в таком отчаянии, — рассказывает она, — ужасно расстроенный — и все из-за каких-то бараньих ребрышек! Можешь себе представить? Вещи, которые другие люди делают не раздумывая или с которыми они в любом случае так или иначе справляются, оказываются совершенно невыполнимыми для Халвора.

Она грустно качает головой.

— И звонит, только когда у него трудности, — поясняет она. — Когда все совсем плохо, тогда ему нужна мама.

Потом озабоченность исчезает с лица тети Лив.

— Ну, а у вас как дела? — спрашивает она. — У вас с Гейром все в порядке?

Я рассказываю о проектах Гейра, о ресторане.

— Он провел год на Сардинии, как раз перед тем, как мы встретились, — говорю я. — Эта поездка его очень вдохновила, он привез оттуда массу впечатлений.

Фигура Халвора в моем представлении никак не вяжется с образом отца тринадцатилетней девушки, и я никогда не задумывалась о том, что эта малышка вырастет, станет старше и взрослее. Когда-то давно я надеялась, что со временем у меня с Халвором появится душевная близость — когда он станет взрослым. Тогда я смогу рассказать ему, как презирала его в детстве, но в то же время и жалела, — смогу рассказать как историю из прошлого, ведь мы выросли, стали другими людьми и у нас много общего. Но оказалось, что теперь мы отдалились друг от друга еще больше, чем в детстве, разошлись разными дорогами. И в то же время я как будто все еще жду, что наши дороги еще пересекутся, что еще слишком рано, нужно немного подождать, ведь Халвор еще недостаточно взрослый. Но рано или поздно он повзрослеет. Кристин и Элизе в этом смысле проще, они старше и могут относиться к нему более снисходительно.

Майкен сидит на коленях у тети Лив. Они играют, как будто пекут пирог.

— Добавим сливок и воды, — напевает тетя Лив.

— Он увлечен зарубежной кухней, — говорю я про Гейра. — Особенно итальянской.

— А потом придет дедок и откусит кусок, — голос тети Лив звучит звонко, она поет с выражением. Майкен наблюдает за тетей Лив, на лице ни тени улыбки, но, кажется, она не боится. Иногда она бросает взгляд на меня, словно ища подтверждения, что все в порядке, и я сразу чувствую себя неуверенно, но тем не менее я делаю ей знак, что все хорошо.

— Правда, там еще безумная бюрократия и невероятное количество всяческих бумаг, — говорю я. — Тяжело идет. Но похоже, у них получается. Вот только мы с Майкен столько вечеров проводим вдвоем, без него.

— Да, ну что ж, такова жизнь, — вздыхает тетя Лив. — Ну а как дела у твоих сестер? Я о них не так часто слышу. У них вроде бы все хорошо? Элиза же уже вышла работать на полный день?

Да, когда зимой мы с Майкен навещали родителей, Элиза выглядела измотанной. Я забежала к ней, она наигранно улыбнулась Майкен и повернулась ко мне:

— Мы сейчас придем на ужин. Я обещала маме помочь, но у меня не получается. Может быть, ты поможешь? Здесь просто хаос какой-то.

Мы стояли в прачечной прямо у входной двери, Элиза показала на стиральную машину: Сондре в комбинезоне упал и испачкался, и я слышала, как стучат в барабане металлические части комбинезона, мелькает что-то синее с красным.

— Вот именно сейчас мне хочется сбежать от этой жуткой норвежской зимы, — сказала Элиза. — Ян Улав каждую чертову зиму уже много лет подряд раздумывает о квартире на Гран-Канарии, теперь мне уже кажется, что ему просто нравится об этом говорить, но ничем конкретным это не закончится.

Я думаю, это был единственный раз, когда я услышала от Элизы слово «чертов». «Поганый» — бывало, но «чертов» — никогда.

Лучи заходящего солнца пробегают по комнате и словно набрасывают оранжевую вуаль на мебель и посуду, очерчивают контуры тети Лив, сверкая рыжими бликами в волосах — как будто она недавно побывала у парикмахера, волосы пушистые, достают до плеч и словно только недавно уложенные. Майкен не сводит с меня взгляд.

— Ба-да-да? — вопросительно лепечет она и смотрит на меня так, словно ждет ответа.

— Да, — отзываюсь я, — смотри!

— Эге-гей, Майкен, дружочек! — заводит тетя Лив и хлопает в ладоши. Майкен переводит взгляд с меня на тетю Лив и снова на меня.

— Ну а ты все еще работаешь в «Телеверкет»? — спрашиваю я.

— Да, теперь компания называется «Теленор», — отвечает тетя Лив. — Но я занята только шестьдесят процентов времени, поэтому по вторникам и четвергам я свободна.

Майкен наклоняется вперед, глядя на меня.

— Ба-да-да? — снова гулит она и с нетерпением смотрит на меня, ей хочется, чтобы я ответила.

— Я нашла несколько старых снимков мамы, твоей бабушки, — говорит тетя Лив. — В молодости. Ты знаешь, они с Элизой — просто одно лицо. Я и раньше знала, что Элси с мамой похожи, а Элиза — копия Элси, но когда смотришь на мамину фотографию, кажется, что на ней Элиза.

Тетя Лив протягивает мне несколько черно-белых снимков. Да, действительно, Элиза очень похожа на бабушку.

— Какая она красавица! — говорю я.

— Да, она и правда была красивой, — кивает тетя Лив.

На снимке мог быть кто угодно, старые портреты такие безликие. У женщины на фотографии темные, аккуратно уложенные волосы, кожа белая и чистая, блузка с воротником. Однажды мы всей семьей отправились на каникулы в Данию, и мама с тетей Лив уговорили поехать с нами бабушку. Я слышала, как мама сказала по телефону: «Но ведь ты почти не видишь своих внуков, не проводишь с ними время». Мы доплыли до Орхуса на пароме. В то время Халвор вел себя как маменькин сынок, так что в гостинице он захотел спать в одном номере с тетей Лив, ну а мне пришлось разделить комнату с бабушкой. Мы ездили в парк развлечений «Тиволи Фрихеден», и на длинный пляж с белым песком, и в Музей естественной истории.

Днем бабушка одевалась нарядно — безупречно отглаженные блузки и прямые юбки, на шее — изящный платок. Но вечером в гостиничном номере она переодевалась в ночную рубашку из тонкого хлопка и, казалось, совершенно не обращала внимания на то, что рубашка была короткой, почти прозрачной, и на то, какое неизгладимое впечатление это производило на меня, семилетнюю. В ее теле, проглядывавшем под тонкой тканью, все части оказывались не на своем месте — обвисшие груди, складки кожи на животе, я даже могла разглядеть волосы внизу, когда на ней не было трусов. А бедра казались одновременно огромными и костлявыми. И еще, прежде чем лечь под одеяло, она засовывала пальцы в рот, вынимала вставную челюсть и опускала ее в стакан с водой. Я лежала ошеломленная и долго не могла поверить, что такое бывает, пока не засыпала.

— Мы получили приглашение на бесплатный обед в пакистанском ресторане — здесь, на нижнем этаже, — донесся до меня голос тети Лив. — Они хотят повесить световую рекламу на стену дома, так что приглашают нас обедать в знак благодарности. Но Бент не особо жалует пакистанскую кухню, если не сказать больше. Он консервативен в том, что касается еды. Не то чтобы у него были предрассудки, но он говорит, что в его жизни достаточно впечатлений и что его желудок требует привычной еды.

Тетя Лив склоняется над блюдцем и откусывает кусочек кекса.

— Но пакистанцы все равно отсюда никуда не денутся, — продолжает она с набитым ртом. — Даже владелец старого ресторана «Ренна» — пакистанец. У нас в округе почти не осталось норвежцев, только мы с Бентом да все наши старушки. Но для меня это ничего не значит, да и для Бента тоже.