— Толлеф, дорогой, поделись кусочком омлета! — прошу я.

Толлеф кивает.

— Я пишу статью об изнасилованиях, — говорит он.

— Это же не по учебе?

— Нет, это для университетской газеты.

— Почему тебя заинтересовала эта тема? — выпытываю я.

— Может, ты тоже хочешь о чем-нибудь написать для нашей газеты? Нам нужны авторы-женщины, — предлагает он.

— Правда? Ну и о чем же мне написать?

Когда я сдавала устный экзамен, в университете уже установили рождественскую елку. Я была рада, что экзамен у меня принимал не Руар. Мне досталась «Божественная комедия». Я не смогла подобрать нужных слов, выпалила, что Данте был влюблен в Беатриче, и смутилась. Но потом я кое-как собралась, ответила и получила «отлично». Под глухое звяканье посуды, доносившееся из столовой, я звонила маме из телефонной будки на факультете. Я едва сдерживала слезы. Она поздравила меня, сказала, что будет очень рада сообщить об этом папе. Но радость ее была довольно сдержанной, потому что, ну как, в конце концов, мне пригодятся все эти дисциплины? Кем я буду?

«А ты не хочешь стать учителем?» — спросил отец. Но я не хочу преподавать. Сначала нужно окончить университет, получить диплом, а там видно будет.

Папа сидел в бело-голубой рубашке в полоску, сжав в одной руке яйцо, в другой — нож, и говорил: «История литературы? И кем после этого работают?» Это было на следующее утро после того, как я объявила, что собираюсь выбрать историю литературы в качестве третьего основного предмета, и все отнеслись к этому как к ребячеству, словно это слова маленькой девочки, которые не нужно принимать всерьез.

— Секс — это важно, — сказал Руар, когда мы виделись с ним в последний раз перед Рождеством. — Я не могу жить без секса. — Он медленно провел рукой по моему телу и добавил: — Знаешь, мы с Анн не спим уже четыре месяца. Нам следовало бы разойтись, все к этому идет.

Он так это произнес, словно думал вслух, как будто меня это вовсе не касалось; в любом случае, это не прозвучало как обещание или серьезное намерение. Руар посмотрел на меня так, словно у меня было что-то кроме молодости, чем я могла бы заглушить его боль оттого, что жена больше не спит с ним, словно я могла спасти его.

— Неужели совсем? — спросила я.

Он помотал головой. Мы лежали в постели и занимались любовью, Руар так и говорил — заниматься любовью.

— Ты обычно ходишь к молодым женщинам домой? — выдохнула я ему в шею.

— Ты не такая уж молодая, — ответил он.

Я была рада, что он так сказал. И в то же время я ощутила потерю, я потеряла что-то, что уже никогда не вернется.

— Поль де Ман умер вчера, — проговорил он. — Ему было всего шестьдесят четыре.

— О, нет, — отозвалась я.

Я поделилась с Руаром своими переживаниями о том, что мне придется ехать на Рождество к родителям и что это выбивает меня из колеи.

— Это словно выйти из собственной жизни, — сказала я. — И я боюсь, что уже не смогу вернуться.

Но, уже произнося это, я почувствовала, что все же хочу туда поехать, поняла, что с нетерпением жду Рождества во Фредрикстаде. Хотя я знала, что буду разочарована и места себе не смогу найти, я могла вызвать в памяти рождественское настроение со всей точностью, каждый запах: еловой хвои, мандаринов, жареных бараньих ребрышек с хрустящей корочкой и кислой капустой. Тем не менее я не ощущала больше духа Рождества так, как ощущала его в детстве.

Я купила два букета гвоздик — один маме, другой Элизе. Мама приехала за мной на станцию на «форде».

— Ой! — воскликнула она, увидев мои волосы. — Какие короткие!

Я наклонилась вперед и посмотрела на себя в зеркало заднего вида.

— Тебе кажется, мне не идет? — спросила я.

— Ну почему же. Хотя очень необычно, — ответила мама.

Подавая назад, она не смотрела в зеркало, а крутила во все стороны головой. Мы миновали магазинчик скобяных изделий, парк, детскую площадку. Когда-то мы сидели там с Анной Луизой, и я одна выкурила пачку сигарет «Принц». Снега почти не было. И мама все повторяла: «Так жаль, что снега нет». Она сообщила, что тетя Лив в этом году не приедет, потому что должна остаться со своим новым приятелем в Осло.

— А он не мог приехать с ней? — спросила я.

— Да мог, наверное. Но они, скорее всего, хотят побыть вдвоем.

Мама бросила взгляд на рычаг переключения передач, словно что-то было не в порядке, и сообщила, что Анна Луиза заходила с коляской и обещала прийти позже, чтобы встретиться со мной.

— У нее прелестный маленький мальчик, — добавила мама.

Я с нетерпением ждала встречи с Анной Луизой, очень хотела увидеть малыша. Однажды мы с ней сидели в родительском гамаке, и я ей сказала: «Ты должна переехать в Осло! Ты должна уговорить Фруде!» Если бы я на самом деле так думала, я бы ее убедила. Но как только она приедет в Осло, от прежней Анны Луизы из Фредрикстада не останется и следа. Стоит ей только ступить на перрон вокзала или пройти по улице Карла Юхана, она потеряет себя. И у Фруде есть особенности, которые трудно вписать в столичный антураж, — прическа, облегающая футболка. В моей столичной жизни все так, как я хотела: учеба; соседи по квартире — Рикард, Нина и Толлеф — и все, кто приходит к нам в гости; большой кухонный стол, за которым мы едим блюда, приготовленные на всех. Еще телевизор Нининого дяди, взятый напрокат видеомагнитофон к нему, так что мы можем смотреть фильм за фильмом, играть в американку или «Монополию». Ничего из этого Анне Луизе, девушке с жемчужными сережками, светлыми, тонкими, гладко зачесанными волосами и ароматом духов, не подходит.

Анна Луиза заглянула к нам с родителями на второй день Рождества. Все время, пока она была у нас, ребенок спал, и я прошептала:

— Мне нужно будет взглянуть на него еще разок, хочу видеть его глазки.

Как будто мне это было жизненно необходимо. Я спросила тем же деланым шепотом, могу ли я подержать его, пока он спит.

— Ну конечно! — воскликнула Анна Луиза.

Малыш вытягивал и поджимал губки, сжимал ладошки в кулачки.

Интересно, вспоминала ли Анна Луиза о временах, когда ее братишка Пол Мартин был маленьким, теперь, когда у нее самой был ребенок. Родители души в нем не чаяли и были уверены, что все вокруг считают его таким же чудесным, каким он казался им самим. Но мы с Анной Луизой были обыкновенными подростками-оторвами, с вечной жвачкой во рту, нас интересовали только мальчики, шмотки и косметика. У них дома в подвальном этаже была комната, где по полу ползали пауки. Пол Мартин спал там, в кроватке на животе, поджав ножки и причмокивая пустышкой во сне. Мы устроились этажом выше с чипсами и карамелью и включили телевизор — там шел фильм ужасов «Психо» Хичкока, и мы врубили звук на полную мощность. Мы вскрикивали от ужаса, бросались друг в друга чипсами, мололи всякую чепуху, опрокинули лимонад и ругались из-за того, кто пойдет за тряпкой. Когда фильм закончился, мы выключили телик и тогда услышали тихие завывания Пола Мартина. Еще не придя в себя после фильма, потная и трясущаяся от ужаса, я спустилась по лестнице. Кровь прилила к щекам, рука ныла после того, как Анна Луиза ущипнула меня. Пол Мартин лежал на животике поверх одеяла, в комнате пахло отвратительно — он обкакался. Личико покраснело и опухло, тело содрогалось от икоты. Я отнесла его в ванную, положила на пеленальный столик под яркой лампой, и он снова принялся икать. Анна Луиза вошла и сказала: «Фу, какая вонь!» Она склонилась над раковиной и сделала вид, что ее тошнит.

Пол Мартин лежал с открытыми глазами, прижав ручки к голове, и следил за моим лицом, хлопая ресницами, пока я его мыла, периодически он вздрагивал всем телом от икоты. Отмыть его было непросто, пришлось подставлять под струю воды каждую складочку, и даже потом на полотенце остались коричневые пятна. Кровь стучала у меня в висках, голос дрожал, с мокрого полотенца в ванну текла бурая вода. Когда я надевала чистый подгузник, Пол Мартин показал на свой ротик и выговорил: «Сёся», что означало «соска» — это было одно из немногих слов, которые он уже освоил. Я обнаружила соску на полу под его кроваткой рядом с пыльным черным мужским носком.