2:58:36 А, вот, что-то вроде озарения: мое лицо – это я и не я. У меня хорошее лицо. Оно хранит в себе много людей. Родители, бабушки и дедушки, а также их бабушки и дедушки, на протяжении всех времен и бесчисленных поколений, до моих самых ранних предков; все эти повторения и версии – они здесь, в моем лице, вместе со всеми людьми, которые когда-либо смотрели на меня. И здесь же свет и тени, радости, тревоги, печали, тщеславие и смех. Солнце, дождь, ветер, рукоятки метел и железные заборы, изуродовавшие мне лицо морщинами, шрамами и изломами, – все они здесь.

2:59:23 Поприветствуй же свое лицо, эй, ты, лицо. Передай привет всему миру.

2:59:42 Так, хорошо. И кстати, прикрой рот. А теперь, ну-ка, подними бровь. Закати немного глаза, и улыбнись, и…

3:00:00…вот и все! Закончили!

Мизанабим[35]

Зеркальная комната (鏡の間, произносится кагами-но-ма) – это внутреннее святилище театра Но, расположенное между гримерной и занавесом, через который актер выходит на сцену. Слово 間 (ма) в японском языке может относиться либо к физическому местоположению, например к комнате, либо к интервалу или моменту времени. И вот в этом замкнутом пространстве, надев тщательно продуманный парчовый костюм, актер задерживается, чтобы в тишине собраться с мыслями. Он садится перед большим зеркалом, сосредотачивается и с великой осторожностью берет свою маску. Благоговейно, обеими руками, он подносит ее к лицу, и какое-то время актер и маска пристально смотрят друг на друга. «Это момент, когда он изливает все свои эмоции в маску, – пишет Удака, – и это одновременно священная интерлюдия, в ходе которой он наполняется той ролью, которую собирается исполнить»[36].

Актер кланяется маске, поворачивает ее и с помощью ассистента надевает на лицо.

«В этот миг он превращается в персонаж пьесы. Таким образом, кагамино-ма – это фактически ритуальное пространство, где в актера вливаются магические силы маски Но»[37].

Несмотря на отсутствие парчи и элементов древнего священного обряда, книга тоже может быть своего рода зеркальной комнатой. Это тоже пограничное пространство, безмолвное, исполненное магии и связанное с определенными ритуалами. Писательница заходит в него и садится перед своим отражением в зеркале. Она берет себя в руки и сосредотачивается, а затем выбирает маску. Вглядывается в маску, прикладывает ее к своему лицу – и в этот момент она превращается в главного героя своей истории и смотрит через глаза маски на свое отражение в зеркале: там чужое, незнакомое лицо. Это сложное ощущение, которое невозможно точно описать, но оно наполнено такой томительной сладостью!

А потом (ведь мир книг – это бесконечный зеркальный зал) момент превращения человека в персонажа воспроизводит читатель, когда он или она открывает книгу, входит в зеркальную комнату, надевает маску и тоже становится этим персонажем. В конце концов, для того мы и читаем романы – чтобы увидеть, как преображаются наши отражения, войти в чужое сознание, надеть чужое лицо, очутиться в чужой шкуре.

Мой эксперимент по самосозерцанию также был «кагами-но-ма» своего рода. Хотя медитативное исследование собственного лица в зеркале сильно отличается от беспредметной медитации шикантаза, которой учил Догэн, мне вспоминается в связи с этим еще одно его высказывание: «Постигать путь Будды – значит постигать себя. Постичь себя – значит забыть себя. Забыть себя – значит проявиться в мириадах вещей (мира)»[38]. Эксперимент по самосозерцанию, подобно медитации, выразился в том, что пробудил во мне внимание к таким вещам, которые я обычно не замечала или игнорировала. Все последовавшие за этим дни, недели и месяцы я ловлю себя на том, что более внимательно вглядываюсь в лица людей. Когда я смотрю на других, в моем взгляде рождается некая новая субъектность. Их лица отражают мое, а мое лицо отражает их, и это порождает чувство рекурсивной доброты и родства, которое я раньше так сильно не ощущала. Вряд ли люди, мимо которых я прохожу на улице, когда-либо проводили три часа, глядя на свое лицо в зеркале, – в конце концов, кому это нужно? – но мне представляется, что у них тоже есть интимные, хотя и невысказанные отношения со своими отражениями, которые так же непросты и чреваты опасностями, как и мои. Их лица, как и все лица на свете, – это батареи времени, а может быть, даже произведения искусства.

Так что теперь, в метро, пока другие пассажиры поглощены своими гаджетами, я пользуюсь возможностью понаблюдать за ними, оставаясь незамеченной. Каково бы это было – выглядеть как вон та женщина? Кого она видит в своем лице, когда смотрит в зеркало? Беспокоят ли ее отвисшие щеки или она больше озабочена морщинами на лбу? Есть ли у нее «лицо для зеркала»? Маска? Каким горем прорезана вот эта глубокая борозда у нее между бровями? О чем думает этот мужчина, когда бреется по утрам? Тревожит ли его, что он с каждым днем становится все больше похожим на своего отца? Какие ритуалы он совершает? Разговаривает ли он сам с собой? И что он говорит? Втягивает ли он живот, выискивает ли волоски у себя в ноздрях? Выпячивает ли он подбородок, поворачивает ли голову из стороны в сторону, пытаясь разглядеть свой профиль? Кто сломал ему нос?

Возможно, это просто очередная солипсистская проекция, но мы все проводим довольно много времени наедине со своими отражениями, и здесь, в кагами-но-ма, мы максимально обнажены и уязвимы для нашей собственной любви и отвращения к себе. Зеркальная комната – это место, где мы каждый день оказываемся лицом к лицу со своими надеждами и желаниями, заблуждениями и разочарованиями, старением и фактом неминуемой смерти, и в нашей готовности делать это есть что-то милое и печальное, и есть в ней какая-то невероятная смелость. Мы наносим макияж и надеваем «лицо для зеркала». Мы втягиваем щеки, поднимаем подбородок и поворачиваем голову, чтобы выгодней использовать свет и тень. С любовью или смятением мы встречаем здесь своих матерей и отцов. Мы прибегаем к разным ухищрениям и самообману, но продолжаем возвращаться сюда каждое утро, смотрим себе в глаза – и как-то нам удается собраться и взять себя в руки настолько, чтобы выйти за дверь и встретить новый день. Это уже в некотором роде героизм.

Только давайте не увлекаться. Не дадим себя заморочить. Потому что после всего, что тут было сказано и сделано, мы точно знаем лишь одно: глаза у нас расположены горизонтально, а носы вертикально. Только это.

Рут Озеки – писательница, кинорежиссер и дзен-буддийский священник. Ее первые два романа «Мой год мяса» (1998) и «По всему творению» (2003) были переведены на одиннадцать языков и опубликованы в четырнадцати странах. Ее книга «A Tale for the Time Being» (название русского перевода – «Моя рыба будет жить») (2013) получила книжную премию «Лос-Анджелес Таймс», была номинирована на Международную Букеровскую премию и премию Национального круга книжных критиков; она была опубликована более чем в тридцати странах. Документальные и драматические авторские фильмы Рут, в том числе «Раздел костей пополам», были показаны на канале PBS, на кинофестивале «Sundance», а также в колледжах и университетах по всей стране. В 2010 году после многолетнего следования буддистским практикам Рут была рукоположена в сан священника; она является членом Бруклинского буддистского центра и Фонда «Дзен на каждый день». Проживает в Британской Колумбии и в Нью-Йорке, преподает писательское мастерство в Колледже Смит.