Сапоги малинового цвета
Челюстников оставался в гримерной немногим больше часа: относительно короткое время, если иметь в виду пережитую им трансформацию. А.Т. Кашалов, которого все звали просто Алеша, шофер Райкома, тот самый, что его и привез, поцеловал ему руку, когда Челюстников садился в машину… «Это было что-то вроде генеральной репетиции, — пишет Челюстников, — и это позволило мне полностью освободиться от волнения в тот момент, когда я остался без надзора и советов Аврама Романича. Сначала я подумал, что Алеша шутит, а потом убедился, что человеческое легковерие безгранично, появись я в императорской короне на голове, он бы, без сомнения, пал ниц в снег и грязь». «Потребуется еще много времени и усилий, — добавляет Челюстников, не без горечи и самолюбования, — чтобы из русской мужицкой души выкорчевать следы темного прошлого и вековой отсталости».
(Скажем сразу: Алексей Тимофеевич во время долгого следствия, даже под самыми жестокими пытками, никогда не признал, что в тот день его обдурили. На очной ставке с Челюстниковым в кабинете следователя, когда после того события прошло меньше месяца, он упорно придерживался своей версии, что он, собственно, хотел пошутить с гражданином Челюстниковым. Несмотря на крайнюю степень истощения и сломанные ребра, он вполне убедительно отстаивал свою позицию: как он мог поверить, что в машину садится протоиерей, если в театр он привез товарища Челюстникова? На вопрос, точно ли, что именно в тот день, 21 ноября 1934 года, он якобы духовному лицу, то есть, товарищу Челюстникову, задал вопрос: «А что с гражданином Челюстниковым, надо ли его подождать?», Алеша ответил отрицательно. На вопрос, действительно ли он этому якобы духовному лицу, то есть, товарищу Челюстникову, сказал: «Скоро в Киеве легче будет встретить северного оленя, чем священника», он тоже ответил отрицательно. На вопрос, точно ли, что это якобы духовное лицо, то есть товарищ Челюстников, измененным голосом спросило его: «А зачем вам, сынок, священники?», он, А.Т. Кашалов, ответил: «За душу помолиться грешную», обвиняемый также ответил отрицательно).
В пять тридцать черный лимузин останавливается у неосвещенного входа в церковь, протоиерей Челюстников поднимает полы рясы, и тут на мгновение сверкают его глянцевые сапоги малинового цвета. «Теперь понимаешь, дурак, — говорит Челюстников Алеше, который, вылупив глаза, смотрел то на его бороду, то на его сапоги, — теперь понимаешь?»
Кадильница
«Служба началась за несколько минут до семи», — пишет Челюстников, который нам, впрочем, представляет и детальный отчет о ходе церемонии. (Но известная творческая потребность добавить к живому документу, возможно, ненужные краски, звуки и запахи, эту декадентскую святую троицу модернистов, не позволяют мне не вообразить и того, чего в тексте у Челюстникова нет, — трепетание и потрескивание свечей в серебряных подсвечниках, принесенных из ризницы киевского музея, — и тут документ вновь вмешивается в нашу воображаемую картину; отблеск пламени на призрачных ликах святых, в арочной полусфере апсиды, на складках длинного хитона Девы-Матроны на мозаике и на лиловой накидке, где заметны три белых креста; блеск сажи и позолоты на нимбах и окладах икон, на чашах, на потирах, короне и кадильнице, раскачивающейся в полумраке, позвякивая цепочками, а запах ладана, душа хвойных, смешивается с кисловатыми запахами хмеля и солода). «Как только влетел товарищ Рыльский, — продолжает Челюстников, — и начал креститься, я взял кадильницу и начал размахивать ею над головами нашей паствы. Я делал вид, что не замечаю, как входят новые верующие, хотя сквозь дым ладана четко разглядел в полумраке лысину товарища М. и прическу «ежиком» гражданина Эррио. Тихо, на цыпочках, они дошли до середины церкви и здесь остановились. Сильное волнение, которое я ощутил, когда они вошли, вдруг прекратилось, и я, размеренно размахивая кадилом, бормоча, двинулся к ним. Эррио скрестил руки, но не как для молитвы, а держа один кулак в другом, примерно на высоте паха, крепко сжимая свой баскский берет. Окурив их, я прошел вперед на несколько шагов, потом обернулся: гражданин Эррио смотрел в потолок, потом наклонился к своему переводчику, а он — к товарищу Пясникову. Потом я махнул кадилом в сторону Настасьи Федотьевны, которая встала на колени и склонила голову, закутанную до подбородка в черный платок. Не оборачиваясь, она бросила на меня быстрый взгляд, полный поддержки, и это рассеяло во мне и последние остатки волнения. (От утреннего страха на ее лице не осталось и тени). Рядом с Настасьей Федотьевной стояла, преклонив колени, с молитвенно сложенными руками, также закутанная в черный платок Жельме Чавчавадзе, старый партийный работник, супруга товарища Пясникова, и их восемнадцатилетняя дочь Хава, комсомолка. Кроме одной старушки, чье лицо мне было незнакомо и присутствие которой я не мог себе объяснить, все лица были более или менее знакомы: рядом с товарищем Алей, утром подавшей нам чай в кабинете товарища Пясникова, здесь находились еще две редакторши из нашей редакции и секретарши из Райкома, а еще часть женских лиц, мне незнакомых, без сомнения были жены товарищей из чека.[8] Должен признать: все без исключения играли свою роль дисциплинированно и преданно. Кроме упомянутых, вот и имена остальных товарищей, потому что я считаю, как я уже сказал, их вклад в это дело ничуть не менее значимый, чем мой собственный. (Далее приводится сорок фамилий, кое-где сопровождающихся примечанием: «С женой»). Вместе с двенадцатью участниками агитбригады и их двумя охранниками, это в сумме составило около шестидесяти верующих». После перечисления фамилий Челюстников заключает: «Товарищ Эррио с сопровождающими его лицами оставался в церкви всего пять минут, хотя мне показалось, что он задержался на все пятнадцать».
Объяснение цирка
Богослужение еще продолжалось своим окаменевшим ритуалом, как с какой-нибудь фрески, где верующие в молитвенном экстазе то обращают взоры к земле, матери ада, то к небу, ложу рая, когда Эррио с сопровождающими его лицами потихоньку, на цыпочках, вышел и отправился рассматривать знаменитые фрески на винтовой лестнице. Искусствовед Лидия Крупеник, приглашенная для такого случая, объяснила на безупречном французском (с чем ее искренне поздравил товарищ Эррио) присутствие профанных сцен в храме Божием, — загадку, которая не могла ускользнуть от внимания любознательного гостя. «Хотя винтовая лестница находится на достаточном удалении от священного места, в чем товарищ Эррио мог и сам убедиться, тем не менее, она все-таки составляющая часть храма, и, таким образом, присутствие сцен цирка в храме Божием могло вызвать удивление у священнослужителей и ввести их в искушение. Mais се sont la des scrupules tout modernes, — продолжает Лидия Крупеник, — aussi etrangers aux Byzantins du onzieme siecle qu’aux imagiers et aux huchiers de vos cathedrales gothiques. Как набожность ваших предков никоим образом не была оскорблена непристойными и часто скабрезными сценами, которыми были украшены водостоки-гаргульи и мизерикордии, так и включение светского художественного наследия в убранство церквей не имело в глазах наших набожных предков ничего искушающего». «Известно, — продолжает Лидия Крупеник, а товарищ Эррио кивает головой, внимательно рассматривая фрески, особенно заинтересовавшись представленными на них музыкальными инструментами, — что в Константинополе во времена императоров-иконоборцев лики Христа и святых заменили некоторыми сатанинскими сценами: скачками и кровавой охотой на дичь и людей». (Товарищ Эррио кивает головой и комкает в руках свою беретку, как какой-нибудь школяр). «При этом сопоставлении не следует забывать, — продолжает Лидия Крупеник своим нежным голоском, который как будто маскирует некоторую враждебность, — и другие памятники культуры на Западе, с похожими мотивами, например, плафон Палатинской капеллы в Палермо, которая содержит те же самые профанные мотивы, как в киевском Софийском соборе: борьбу атлетов или рабов, играющих на флейтах и свирелях. И, наконец, не следует пренебрегать тем фактом, что киевский Софийский собор был, tout сотте les chapelles de vos rois normands, палатинской церковью и, следовательно, винтовые лестницы вели в покои князей; таким образом, профанные сцены были вполне на своем месте, п ’est-ce pas?»
