Товарищ Эррио, у которого мерзнут ноги,[9] рассматривает фрески молча, погрузившись в размышления.
Механические львы
На следующий день, под свежими впечатлениями от поездки, сидя в теплом купе спального вагона поезда, следующего по маршруту Киев-Рига-Кёнигсберг, с температурой, закутавшись в плед, Эдуар Эррио записывает свои первые впечатления. Один факт (один из тех, которые касаются нашего рассказа) нарушает стройность его впечатлений: присутствие нищих перед Софийским собором. Он это свое удивление формулирует следующим образом: «Эти нищие перед церковью, сплошь калеки и старики, но иногда и молодые, с виду здоровые, которые окружили нас после выхода из прекрасного Собора Святой Софии, несомненно, это та крепкая порода русских босяков и юродивых (íourodivy), составляющих причудливую фауну Древней Руси». (Затем следуют заметки о задачах, которые предстоит решать новому молодому государству).
Те же самые сведения о нищих (поэтому мы их и фиксируем) находим и у Челюстникова: «На выходе из церкви мы арестовали группу паразитов, которые каким-то чудом тут столпились, наверное, привлеченные запахом ладана».
Пролистав свою записную книжку (из которой выглядывали лица, пейзажи и разговоры, целый мир, так похожий и так отличающийся от того, двенадцатилетней давности, когда он впервые приехал в Россию), Эррио пытается резюмировать свои впечатления, свести их к сути. И со свойственным ему прагматизмом и юмором, он решает, что свои новые наблюдения он сведет (пока) самым простым и эффективным образом: он повторит эпиграф к своей книге, написанной двенадцать лет назад, он повторит его в знак неизменности своих убеждений, и тем заткнет рты злопыхателям. Он повторит его in extenso,[10] так, как написал тогда, в ноябре 1922, и в этом предисловии-эпиграфе он обратится к той же персоне: Эли Жозефу Боа, главному редактору Petit Parisien. Потом, чтобы проверить правильность своего решения, он достает из дорожного саквояжа экземпляр своей книги в кожаном переплете, один из тех двадцати экземпляров, из которых у него остался только этот (Il a ete tire de cet ouvrage 20 exemplaires sur Alfa reserves a Monsieur Edouard Herriot) и бегло просматривает посвящение (которое мы приводим здесь в переводе, в связи с чем, без сомнения, многое теряем в аутентичности и стиле оригинала): «Дорогой друг, когда я отправился в Россию, меня не только осыпали градом оскорблений наши выдающиеся поносители, но и предрекали мне страшные несчастья. Самые доброжелательные считали меня копией того бедного монаха-францисканца, который посреди Средневековья отправился в путь из Лиона крестить татарского хана. Это было время, когда московские князья, чтобы пугать своих визитеров, прятали под своими престолами механических львов, чья обязанность состояла в том, чтобы зарычать в нужное время и на нужном месте разговора. А Вы, дорогой друг, были готовы понять мои намерения и поверить в мою беспристрастность. — Я возвращаюсь из поездки, которая прошла до смешного необременительно. Меня везде принимали с доброй волей.
Механических львов не заводили, чтобы они рычали на меня; я мог наблюдать спокойно и свободно. Я редактировал свои записки, не задумываясь над тем, понравлюсь кому-нибудь или нет. И я посвящаю их Вам в знак внимания: примите их. Преданный Вам, Э. Эррио».
Удовлетворенный принятым решением, он откладывает книгу и вновь смотрит на то, что назвал меланхолией русского пейзажа.
(Последствия второго путешествия Эррио в Россию имеют историческое значение и как таковые вне фокуса нашего повествования).
Post festum
А.Л. Челюстников был арестован в Москве, в сентябре тысяча девятьсот тридцать восьмого года, через четыре года после убийства Кирова (и в связи с этим), спустя неполных четыре года после событий с Эррио. Он находился в зале кинотеатра, когда к нему подошла билетерша и шепнула на ухо, что его вызывают по срочному делу. Челюстников встал, подтянул портупею с револьвером и вышел в фойе. «Товарищ Челюстников, — обращается к нему незнакомец, — вас срочно вызывают в Райком. Автомобиль ждет». Челюстников выругался про себя и подумал, что дело опять в какой-нибудь комедии, вроде той, что они устроили четыре года назад, за что он получил орден и повышение. Он сел в автомобиль, ни о чем не подозревая. По дороге его разоружили, надели на него наручники и отвезли на Лубянку. Его избивали и пытали три месяца, но он отказывался подписать протокол, что он подрывал советскую власть, что участвовал в заговоре против Кирова, и что в Испании присоединился к троцкистам. Его посадили в одиночную камеру на десять дней, подумать: или он подписывает признание, или его жену арестовывают, а годовалую дочь отправляют в детский дом. Челюстников в конце концов ломается и подписывает протокол, в котором подтверждает все обвинения, включая и то, что он был участником группы заговорщиков под руководством Аврама Романича Шрама. Он получил десять лет. В лагере встретил своего старого знакомого, энкаведешника, с которым когда-то воевал в Испании. Стал доносчиком. Реабилитирован в 1958. Женат, трое детей. В 1963 году в составе туристической группы посетил Бордо, Лион и Париж. В Лионе осмотрел мемориальную библиотеку знаменитого мэра и сделал запись в книге отзывов: «Восхищаемся деятельностью Эдуара Эррио». Подпись: «А.Л. Челюстников».
Магическое коловращение карт
Карлу Штайнеру
Доктор Таубе, Карл Георгиевич Таубе, был убит 5 декабря 1956, спустя неполные две недели после официальной реабилитации и через три года после возвращения из Норильлага. (Таубе, не считая предварительного заключения, провел в лагерях семнадцать лет). Это убийство оставалось нераскрытым вплоть до июня 1960, когда в Москве арестовали известного Костика Коршунидзе, по кличке Артист или Орел, специалиста по сейфам, «медвежатника» номер один, уважаемого в криминальных кругах короля взломщиков. Капитан Морозов, допрашивавший Костика, был изумлен его поведением: Костик дрожал! Тот самый Костик, который раньше, на следствии по прежним делам с гордостью говорил о себе и своей работе, с достоинством, как и пристало пахану его калибра. Бывало даже, что он в безвыходных ситуациях, не без высокомерия, признавал и то, чего от него не требовали — какой-нибудь грабеж (как, например, когда ограбили почту в Казани) двух-трехлетней давности. Такое признание можно было вытянуть из Коршунидзе, из-за его, ночных дел мастера, одной слабости, по-человечески совершенно понятной, но внешне в разладе с его жизнью: Костик не выносил побоев. Только угроза, повышенный тон следователя и замах рукой превращали Костика-Артиста, Костика-Орла в тряпку. А из тряпки невозможно выжать признание. Следовательно, капитан Морозов, уже дважды за свою карьеру встречавшийся с ним (однажды в лагере, как с доносчиком, а второй раз, вскоре, как с взломщиком), знал, как не надо разговаривать с Коршунидзе (разумеется, кроме крайней необходимости). Костик, если ему обещали, что не будут бить и кричать на него (что оскорбляет его достоинство и убивает клетки его головного мозга), рассказывал долго и подробно, со всеми специфическими деталями, обо всех своих делах. Он был прирожденный актер, актер-импровизатор. Одно время в своей бурной жизни, он состоял в одной любительской труппе, где своему грубому лексикону придал известную утонченность. (Одна из его кличек, Дантес, свидетельствует об этом преображении; сам Коршунидзе трактовал ее и как Данте, и как Дантеса, он собственноручно выпустил пулю в свой поэтический череп, и из этого славного выстрела родился не менее славный медвежатник). Позже свое актерское мастерство он усовершенствовал в лагерях, где был членом агитбригады, режиссером, актером и стукачом. Кстати, Костик свои отсидки считал составной частью работы, как когда-то революционеры считали свою каторгу «университетами»; следовательно, его философия не вступала в противоречие с его жизнью: «В промежутке между двумя крупными ролями (это его слово) есть логическая лакуна, которую надо заполнить наилучшим доступным тебе способом». Следует признать, что во времена наивысшего триумфа Костика Коршунидзе, в тридцатые — пятидесятые годы, тюрьма для него, как и для других уголовников всякого рода, была только продолжением «воли». Миллионные толпы политических становились объектом любых прихотей и извращений для так называемых социально близких; в лагерях воплощались в жизнь самые смелые и фантастические мечты уголовников; прежние господа, вокруг дач которых ходили кругами мелкие воришки и крупные грабители, теперь стали прислугой, «адъютантами» и рабами некогда изгнанных из рая, а патронессы правосудия, министерши и судьи — становились наложницами и рабынями тех, кого они когда-то судили и читали им лекции о социальной справедливости и классовом самосознании, ссылаясь на Горького, Макаренко и прочих классиков. Одним словом, это был «золотой век» уголовников, особенно тех, чьи имена в этой новой иерархии были овеяны ореолом пахана, что касалось и имени Костика Коршунидзе по кличке Артист. Король преступного мира только в преступном мире настоящий король; на него работают не только бывшие господа, но его воле покоряются и целые легионы закоренелых преступников: достаточно Коршунидзе изъявить свое желание, хотя бы только взглядом, и вот сапоги малинового цвета бывшего чекиста Челюстникова засверкают на ногах нового владельца (Костика), и, заботами и милостями повара, бывшего сводника и убийцы, подкармливают супругу (бывшего) секретаря Райкома, белокожую Настасью Федотьевну М., и приводят к Костику, потому что артист любит полненьких дам, «белокожих и фигуристых, это тип нашей, русской женщины».
