Сказывают, что в мире нет более благодарного существа, чем змеи. Правда, Куба, отправляясь через несколько дней на панское поле отрабатывать долг по косьбе, ничего еще не слышал о змеиной благодарности. Именно тогда возле источника он встретил змею.

Источников в предгорьях великое множество. В каждой долине, даже самой маленькой, есть свой ручей, что вбирает в себя струи из множества родников, журчащих в лесных оврагах. Некоторые из этих источников смертельно опасны – их называют мофетами. Возле них нельзя долго стоять и тем более засыпать – можно лечь и не проснуться; воздух у такого родника тяжелый, им нельзя дышать. Это известно людям и некоторым диким животным, но овцам – уже нет. Овцы глупы и нуждаются в опеке, они могут заблудиться, подобраться к мофете и задохнуться.

Молодая змейка, что грелась на камне, видимо, тоже этого не знала. Мофета била из-под корней большой липы, как юная дева, осыпанная душистыми цветами. В начале лета все липы прекрасны, но эта – особенно. Под тяжестью ее буйного цвета прогибаются ветки. На змейку Куба наткнулся, когда устроил себе перерыв во время косьбы. Усевшись на самую нижнюю ветку дерева, стал уплетать белый хлеб с тмином, хреном и шалфеем. Солнце играло на лугу, июльский ветерок охлаждал охваченное жаром тело и снимал боль с желтых синяков, оставшихся после панских палок.

Змейка лежала под солнцем, сверкая словно обмазанной маслом шкуркой. Желтые пятнышки у шеи напоминали капли сока ласточкиной травы. Паренек потрогал змею палкой, уверенный, что она уже мертва, но рептилия вяло и с большим усилием свернулась, а бока у нее заходили, как у загнанной лошади. Йонтек Гаца, который в тот день тоже косил луг, собирался добить тварь камнем, но Куба не позволил. Он подхватил змейку двумя палками и отнес в тень, подальше от мофеты. Затем он облил плоскую мордочку водой из жестяной кружки. При этом он не удержался и погладил змеиное тельце; оно было теплым и гладким, и очень приятным на ощупь.

Когда бедняжка пришла в себя, Куба дал ей хлебный шарик, а потом еще несколько. Из глиняной крынки он налил в кружку простокваши. Змейка немного попила, прошипела что-то на своем языке и уползла в высокую траву.

Куба быстро забыл о случившемся. Его голову и сердце занимали другие заботы, далекие от судьбы змеи, спасенной из мофеты. У парня по-прежнему перед глазами стояла Мальва, танцующая с помещиком. Ревность порой бывает страшнее гигантских змей из южных стран – она сжимает сердце в удушающей мертвой хватке и травит мысли смертельным ядом, и те начинают биться и скакать в голове. Да, да, такова ревность.

Возвращаясь с луга, Якуб не мог не заглянуть под ивы-апостолы, но Мальвы там не нашел.

Ждать было нечего. Паренек колдовать не умел, потому что для этого надо быть или цыганом, или жидом. Не умел, но попробовать же мог.

Ночь нависла над миром, бездонная и черная, как море. В звенящей сверчками темноте парень собирал растущую перед корчмой мальву. Он рвал цветы полными горстями, потому что их было очень много. Он уже полностью набил карманы, но снял еще рубашку и сделал из нее узел.

Набрав достаточно мальвы, Куба забрался на крышу, на самый верх, и стал подбрасывать цветы в воздух, но не слишком высоко, чтобы никто не заметил. Сначала он чувствовал себя неуверенно и немного глупо, но быстро понял, что видит его только ночь. Тогда его движения приобрели плавность, а ноги понесли сами собой. Странная мелодия застучала в жилах Кубы, словно водка, а темнота втянула его в безумный, дикий чардаш. Ему казалось, что он падает, а вокруг летали мальвы, как мотыльки.

Куба не танцевал. Куба сам был танцем.

Куба не колдовал, он же не был ни жидом, ни цыганом. Куба сам стал колдовством.

Сказывают, что Мальва всегда работала у Кольмана, хотя в действительности это Куба приманил ее чарами. Потому, когда Мальва оказалась в трактире старого жида, никто не мог вспомнить, откуда она там взялась. Любой, кого спросили бы, вероятно, ответил бы, что она работала там всегда. Именно так действуют заклинания.

Дни сменяются ночами, а ночи – днями. Мальва поет за работой, и время течет в такт ее песням. Она поет, когда шелушит фасоль и варит пиво. Только при выпечке хлеба она не поет, потому что хлебу нельзя мешать.

Песни Мальвы странные. Мелодии вроде знакомые, но они словно мерцают и колышутся на ветру. Слова теряют смысл и растворяются в мелодии, как капля молока в воде. Кажется, будто Мальва поет на чужом языке. Это слова, что вмещают нечто большее, помимо самих слов.

Кажется, никто, кроме Кубы, не обращает на это внимания, а ведь сразу видно, что Мальва не из этого мира. Ее голос похож на пение полевых духов. Она движется так, будто ветер качает колосья. Куба это видит и не может оторвать глаз от зачарованной девушки. Возможно, еще Хана это замечает, потому сторонится и батрака, и Мальвы.

Мальва тоже живет в гойхаузе, хотя и в другой комнате. Говорят, старая Кольманиха когда-то страшно из-за этого ворчала: ну как же так, девка под одной крышей с двумя мужиками. Рубину это тоже было не по нраву, но он ничего не говорил, потому что гои – это всего лишь гои, пусть не совсем животные, но у них, как и у животных, нет души.

В деревне же ничего не говорили, и это было странно, потому что в деревне болтают обо всем и обо всех. Обо всем и обо всех, только не о Мальве. И даже ни один подвыпивший мужик ни разу не пытался ее лапать. Парни будто ее вообще не замечали, а если и замечали, то через мгновение забывали. Мальва, видать, умела копаться в головах людей и путать им мысли.

Только один раз какой-то паренек из соседнего села пытался подобраться к ней, когда она несла воду из колодца, но, едва дотронувшись до нее, застыл, одеревенел с головы до ног. Он превратился в низкую шершавую грушу, что растет под забором и дает кислые плоды, которые никто не хочет есть. Парня никто не искал и даже не помнил о его существовании. Куба еще вспоминал, будто сквозь туман, как они некогда вместе ходили за хворостом в лес, но имя парня словно улетучилось из памяти.

Однажды Куба собрался, пересилил себя и рассказал Старому Мышке о парне, заколдованном в грушу. Мышка умел ходить по темным тропам, и говорили даже, будто он может заклинать молнии. Мудрому старцу были доступны многие скрытые вещи.

– Что ты, Куба, сдурел? – сказал старик в ответ. – Эта груша стоит здесь уже больше десяти лет. Самосейка. Рубин Кольман как-то ел груши под забором и плевался косточками. Так она и выросла.

И вскоре Куба и сам поверил, что никакого заколдованного парня и не было. Когда же прошла Травяная Богородица[6] и ночи стали холодными, Рубин срубил грушу на дрова. Так и закончилась история о парне, превращенном в дерево.

Вечера этим летом глубоки, как колодцы; они растекаются по небу пшеничной луной и тянутся в бесконечность. Работы в трактире хватает, но Куба все равно возвращается в гойхауз до наступления сумерек. Иногда Мальва уже ждет его там, иногда он ждет ее – по-разному.

Куба любит смотреть, как девушка раздевается ко сну; ведь Мальва спит голой. А она часто соблазняет его, делая это слишком медленно. Ее движения становятся плавными, полными завораживающей торжественности, как у русского священника в церкви или как у змеи. А иногда Мальва раздевается быстро, раз-два, и она уже обнажена. И эта ее торопливость, эта небрежность движений бывают куда прекраснее заученной медлительности.

Куба может смотреть, но трогать ему не дозволено. Разве что он насобирает цветов, тех садовых и тех, что растут в поле. Именно этими цветами он познает все закутки ее тела. Потому один раз она кажется ему прохладной, как лепестки маков, а другой раз сухой и тонкой, как василек. Цветы оставляют на ее коже мурашки и красные раздраженные полосы. Иногда, но редко, девушка позволяет класть себе на соски распустившиеся мальвы. Куба потом собирает эти цветы и теребит губами, пока Старый Мышка не видит. Воображает, будто целует грудь Мальвы. Или даже больше.