– Ну, вот и задвигались, дедушка? Тогда за работу. – Вельможный пан слезли с лошади и пнули Старого Мышку носком сапога. Старик не дрогнул, и они со злостью пнули его сильнее. И дальше ничего.

Управляющий Мыхайло присел на корточки возле Мышки. Он заглянул ему в глаза, прижался щекой к губам, приложил ухо к груди.

– Труп, ваше благородие.

– Я вижу, идиот! – возмутился Викторин Богуш.

Все крестьяне прекратили работу. Хозяин Седлиск чувствовал на себе их тупые, бычьи взгляды. Чувствовал и боялся.

– Подождите, – внезапно заговорил Доминик Рей. – Он жив.

Действительно, Старый Мышка болезненно застонал, тихо-тихо, мышиным писком. Тощая грудь старика с усилием дрогнула раз и другой. Оба шляхтича склонились над дедом. Пан Доминик поправил пенсне, словно разглядывая какое-то любопытное насекомое.

– Выживет, – заключил пан Рей. – С ним ничего страшного не случилось.

– Ну, вы меня слышите? Ничего не произошло. Возвращайтесь к работе, – сказали ясновельможный Викторин.

Старый Мышка умер к полуночи. Его похоронили в нищенской могиле, прямо в земле, за оградой кладбища, потому что при жизни он прислуживал жидам. Вот и весь сбор ивняка.

Сказывают, что случилось это в ноябре, в самое дождливое время, пропахшее сыростью, как бездомный пес.

Дни тянулись бесконечной чередой. Куба коченел от холода внутренней пустоты, оставшейся у него вместо сердца. В его жизни больше не было ни Мальвы, ни Ханы, ни Старого Мышки. Парень собирал буковые орешки и рубил дрова в лесу, наблюдая по утрам седеющий от инея мир и ожидая прихода суровой зимы. Но не Куба держал в руках топор, а его руки; и не он собирал орехи, а его пальцы. В Кубе вообще мало что осталось от Кубы.

В смерти Старого Мышки он увидел собственную смерть, собачью смерть. Так подыхают безземельные крестьяне. Он знал, что закопают его прямо в землю за пределами кладбища, как шабесгоя. Он знал, что эта могила зарастет крапивой и лебедой, а самого его съедят черви и другие таинственные существа, живущие под землей. И возможно, он останется в этой земле навсегда, потому что, кто знает, может, шабесгои, как евреи и животные, не имеют души, а значит, для них нет места даже в самом темном уголке Чистилища.

Парень бродил по лесу, под ногами у него хрустели рыжие листья и расколотые орешки, и думал он, что память о предках хороша для господ, которые, кажется, могут проследить свою родословную до самого праотца Адама. И пришло в голову Кубе, что, может, хамы ведут свой род вовсе не от Адама, и сотворил их вовсе не Бог. Может, первые хамы вышли прямо из земли, из перегноя и корней. Так он думал, и эти мысли теснились у него в груди. Он даже не мог прислушаться к биению сердца, как делал это раньше, желая заглушить все обиды и муки, ведь теперь у него уже не было сердца.

В буковых лесах предгорий полно обманчивых лощин и похожих друг на друга уголков. Даже тех, кто хорошо знает лес, – разбойников и отшельников – черти путают и водят по неверным тропам.

Погруженный в свои мысли, Куба шел и шел, пока из-под лесного бурелома не выползла ранняя тьма. Парень поднял голову: небо над сплетением буковых крон затянулось вечерней серой пеленой. То тут, то там попадались лиственницы, поэтому он решил, что, должно быть, забрел слишком далеко на юг, к Преображенской горе, о которой Старый Мышка рассказывал странные вещи. Стороны света трудно было различить, не видно было солнца на небе. С левой стороны лес уходил вниз, и парню подумалось, что он, вероятно, сделал почти полный круг и, если начнет спускаться, непременно выйдет в долину реки Вислоки, вдоль которой лежали все значимые города и деревни, от Ясла до Пильзна.

Прошло довольно много времени, прежде чем Куба понял, что движется он не к реке. Деревья стояли все гуще, и лиственниц среди них появлялось все больше. Все чаще встречались и скалистые выходы горных пород, покрытые зеленью мха. В полумраке они казались более внушительными и принимали причудливые формы. Долина не расширялась, раздвигая свои края, а сходилась в узком ущелье.

Темнота надвигалась. Куба понятия не имел, где находится, но упрямо брел вперед, потому что лес должен был где-то кончиться, и все овраги вели к какому-нибудь ручью, а все ручьи стекали в итоге в Вислоку.

Все, но, видно, не этот. Уже почти наступила ночь, когда Куба добрался до поросшей мхом и папоротниками котловины. Зеленовато-серые песчаники, окружавшие ее со всех сторон, заканчивались высокими, в несколько ростов человека, обрывами. К котловине вели и другие овраги, по некоторым из них тонкими ручейками стекала вода, собираясь в темном пруду посередине. Тихое, едва слышное стрекотание было единственным звуком в вечерней тишине.

Кубу внезапно стало клонить в сон. Он знал, что в тот вечер ему уже не добраться до человеческого жилья, а это место для ночлега было не хуже любого другого места в лесу. Он нашел ложбинку между корнями упавшего бука, где мох выглядел суше и лежала кучка трухи – а труха, как известно, греет. Некоторое время он наблюдал любопытных птичек-крапивников, суетящихся среди потрескавшихся корней.

Из-под бука внезапно высунулась змеиная голова, и одна из птичек исчезла в раскрытой пасти гада.

Испуганные крапивники вспорхнули и попрятались во всевозможных уголках. Змей обратил к Кубе свои спокойные, злые глаза и проглотил птицу.

– Что ты здесь ищешь, человеческое мясо?

Змей был блестящий, прекрасный и огромный, толщиной с туловище парня. Пятна на его висках играли красками заходящего солнца.

– Не ешь меня, пожалуйста, добрый пан змей, – попросил Куба. Он почувствовал себя странно, потому что произнес эти слова без особой убедительности. Ему было все равно, потому что змеиный живот казался могилой не хуже, чем яма за кладбищенской оградой.

– Хссс! Почему бы мне не съесть тебя? – Змей подполз ближе, совсем близко. Он почти коснулся парня раздвоенным языком.

– Не знаю.

– Ты либо очень смелый, либо очень глупый, хссс.

– Я не смелый, пан змей.

– Оставь его, – отозвался другой змей, еще больше предыдущего, который неожиданно высунулся из-за скал оврага, по которому прибыл Куба. Парень, должно быть, прошел мимо него по дороге и даже не заметил. – Оставь его, или я сожру тебя. Он спас одного из наших детенышей, потерявшихся возле злого источника, там, где невозможно дышать воздухом.

– Это человеческое мясо, хссс, – возразил первый. – Человеческие мяса губят наших детей и не дают им пить молоко из коровьего вымени.

– Это не человеческое мясо, – возразил большой змей.

– Я хочу съесть его сердце. Мне надоели крапивники.

– У меня нет сердца, почтенные змеи.

– У тебя нет сердца? – удивился второй гад и подполз ближе.

Он медленно обвил Кубу своим телом, виток за витком, так что парень не смог даже пошевелить пальцем руки. Тогда с древесных крон сполз третий змей, молодой и худой, и вошел Кубе в рот вместе с головой и хвостом. Парень чувствовал, как гад бродит по его телу, скользит по пищеводу и извивается в кишечнике. Наконец змей выполз так же, как и вполз.

– Он говорит правду, отцы, – заключил молодой гад. – У него нет сердца.

– Ты наверняка проглядел, – заметил первый змей, но второй уже не обращал на это внимания, ослабил витки и посмотрел Кубе в глаза. И парень будто засмотрелся в колодец.

– Что ты сделал со своим сердцем, человеческое мясо?

– Отдал одной девушке.

Вокруг все зашелестело, зашипело. Котловина наполнилась черными гадами всевозможных размеров. Они выползали отовсюду: из мха, из-под корней деревьев, из озера посередине. И все, все смотрели на Кубу с ожиданием, полным внимания.

Огромный змей окончательно освободил Кубу и отполз чуть в сторону.

– Да, такие вещи случаются иногда среди людей, – заключил он, пристально глядя на парня. – Как тебя зовут, человек без сердца?

– Якуб. Якуб Шеля, вельможный пан.