– Только полгода?
– Ага, – пришлось делать вид, что интонация не проколола ложь шприцем. – Тогда всё увидишь, хорошо?
Она отложила с нетронутым рисом вилку (ещё и удивилась себе: руки-то дрожали, всё-таки) и натянула жилисто-уверенную, по-глупому бесстрашную, почти ритуальную фикцию улыбки: на секунду ей показалось, что сестра угадала в этой кривоватой дуге фальш. Дурнотворная тошнота не позволяла даже притронуться к пище. Последними зайчиками барабанило по форточке – после сентябрьской жары деревья вокруг Джеймса Кука в Резолюшн-парке выцветут и тишайше задохнутся тощими скелетиками листвы, тревожно опустеют кварталы, закудрявятся спиральками худенькие прядки зелени неотцветшей на височных долях гидроаэропорта.
Уэйн не знала, что ей хотелось, чтобы она сказала, если бы узнала. Предполагать не получалось.
Она ушла – убежала, – оставив Уэйн одну в доме. Скоро ей предстояло отправиться в очередную командировку ближе к смуглым побережьям Калифорнии, но ни разум, ни тело по-прежнему не щадили себя ежедневными заработками, она не возвращалась домой сутками, чтобы покрыть все счета и оплатить летний курс лечения «любимой младшей сестрёнки», и Уэйн на минуту задумалась о том, на какую из шести прошлых подработок ей лучше вернуться. Без сестры, голоса её в скважинах бетона в полумглистой кухне не было ничего материального, кроме разделочной доски в антигравитации вместо стола, газовая плита, гардины, – поэтому скребущие небеса плиты крыш, смутные предвкушения вертолётных площадок на макушках, телеграфные исполины, уходящие в космос, целцющие самоубийц в макушки, не встречая сопротивления меж стеклопакетов, глядели прямо в прорези комнат: миражВселенная в белоснежной рамке была похожа на билборд над разводными чикагскими мостами, после града бесплодные деревья, дважды мёртвые с корнями, сбрасывали с себя поломанные листья, застылые кисти. После её исчезновения дом опустеет сильнее. Было время, когда они втроём покидали его, и перед самым порогом Уэйн, дрожащая от сострадания, страха и напряжения, оборачивалась и провозглашала: «Рея Сильвия, ты за старшую!» – но теперь дух живого существа в застенках истончился настолько, что они обе перестали его замечать.
Она уткнулась взглядом в эту разделочную доску, отвернулась от силуэта города с атомным декабрём по курсу движения, пытаясь собраться с мыслями, к безликой стене, по которой солнце почти воскресшее водило, слегка оттенняя углы, шафранным; потом стала наблюдать за рассыпанными по чистому потолку лампами.
«Сейчас такое время. Люди влюбляются, разочаровываются, расходятся, сходятся».
Покачала головой – надеялась, так все голоса и фрагменты, подсунутые памятью, глыбы распаренного ужаса вылетят, стукнутся о кости черепа или рассеются дряблым дымком сквозь барабанные перепонки; она даже не была уверен, существовала ли эта россыпь лампочных световых звёзд в пушистости потолка на самом деле, или она уже сейчас, пред изломом трезвучия сияющего полудня последней своей осени, начала стремительно бежать к пропасти – и её уже настигала оголтелая, пока скудно оформившаяся, слегка наивная мысль, искрящимися, глянцевыми буквами твердящая поскорее стереть себя из памяти всех, кому она могла быть нужна. Бросить танцы. Бросить учёбу. Никуда не выходить и никому не причинять боли. Может, придётся уехать. Умереть от любой из страшных вещей, что перечислял доктор, в бесконечности страха и желания. Испариться, никому ничего не сказав. Ведь так это принято в их семье?
Уэйн накинула джинсовку, поглядела прямо в потолок – подумала: когда же уже обвалится, но ничего не происходило. Выбежала в душь улицы, в пасть серебрящегося форда. Чехол переднего сидения провис под пачкою сигарет, салон от неё же моментально пропитался сладкой ягодой, – кожаный руль, с трудом повернувшись под градусом, скрипнул, когда Уэйн уронила на него ослабевшие руки.
Только полгода. Вот всё, что у неё осталось на самом деле.
Стерильное, минерально-голубоватое в своей очищенности и будто бы хрустящее солнце – как на холсте со слепцом встающее каждый день в разные стороны – уходящего сентября, точно через хмарь, едва-едва пробивалось на восточном своде, по кусочкам мозаики втекало в город, его мерцающим золотом были затоплены асфальты и беззвучные извилины-языки больничного квартала; мерещилось, что всё это в момент могло бы… исчезнуть. Но Уэйн привыкла к исчезновениям.
Уход из коллектива всегда воспринимался остальными болезненно и с негативом: она видела, как ястребино заострились зрачки ребят в студии, когда Люси приходила отдать ключи от шкафчика. Но она чувствовала ярую необходимость сделать это, глядя худруку в глаза – чем больнее надавит сейчас, оставит позади, тем легче им всем будет после догнать собственные сознания. Наверное. Она добралась до искривлённой, перешёптывающейся залы с регистратурой промеж развешанных вдоль крашенных кирпичей карт, стараясь из последних сил держать себя в руках, проделывая эти двести одиннадцать зазубренных шагов от парковки к холлу (никогда бы не призналась, что считала каждый из них – каждый день), взошла на приевшийся лестничный узор, в ореол подрагивающего солнечного света и на этаж ближе к репетиционной, заранее не ожидая ничего – ни хорошего, ни плохого – от товарищей по команде; если бы не объединяющая страсть к танцам, она едва бы желала знать, как зовут этих смешливых младшегруппников, светящихся своими амбициями, и как они выглядят, и это, вероятно, было взаимным. Чем ощутимее в студии с глади одного из полотен, которыми здесь между зеркал были увешаны стены, на неё смотрел через белоснежного голубя человек в большой шляпе, и потом откуда-то из угла – Ева с Мишей, – тем исправнее она понимала, что отступать назад было просто невозможно, поэтому состроила печальное лицо, разговаривая с худруком о том, что завалы на учёбе, петли дедлайнов и курсовых медленно съедали всё её время, качала головой, слабый канцелярский ветерок подхватывал волосы-ремешки её тяжёлыми волнами и расщеплял их, толок.
Зал потемнел, заглохла музыка. Что-то долго и муторно приправленными горькостью словами размазывал худрук. Ястребы на расстояние неприступного, застывшего под рёвом потолка соскребли отчуждение со своих век. Вся жизнь двигалась сквозь и через неё, но всё равно мимо, шевелились ритмы и басы, бежало время, тонкий аромат мускусного парфюма доносился до носа и сразу млел. Сомнений быть не могло: это он возле безликой смоляной прорези пристально вглядывался с затемнённой стороны, возрождая предчувствие опасности, возрождая тепло сновидения, это его глаза хлестали и фонтанировали фосфором – идеальной формы круги зрачков и очерченные реснички, которые ей такнравилосл прорисовывать, и когда Уэйн обернулась, успела перехватить крошечные желтоватые, пресные огоньки в волосах, словно звёздочки, – Миша вдруг дрогнул, почувствовав это, чёлка чуть подлетела от косметической световой эмали; взгляд его двоился, троился – молочночернильная клякса на проекции – кружился, менялся местами с зеркалами, отражателями, колонками, был прикованным, пристальным, растерянным, удивлённым, острым и каким-то снежно-пронзительным чрез драпировку до самого неба, словно горные пики Аляскинского хребта миражами по трасе Анкоридж – Фэрбенкс.
У неё перед глазами стоял серебряный глиттер – переливающийся свет, и застывший в мановении Орион с картины продолжал где-то в студии искать восход. Посреди чужих растянутых губ и молний-гроз конских хвостов, извилистых рук-лапищ, киношных декораций – все жили, и только Уэйн сейчас в этом зале пыталась выжить.
– Ты что, уходишь, Фрост? – спросил кто-то из пустоты. – У тебя что-то случилось?
– Почему ты такая грустная? Всё в порядке?
– Мы будем очень скучать.
Из бронх вдоль по лёгким, по глотке и всему телу ударило Большим Взрывом и затем, остаточно, осадками к мозгу, застыв за лбом, заложило уши. Она сглотнула. Выпрямилась, кивнув руководителю. Оправила рубашку. Поймала щеками лучи-радиоимпульсы неоновой полосы на распятьи: сделала шаг назад и сорвалась с места без направления.
