Она стояла совершенно неподвижно, с поникшим, белым, как стена, лицом, сложив перед собой тонкие бледные руки.

«Воплощение безнадежности, — подумал я. — Наверно, безработная». И тут вдруг уловил блеск кольца с искристым бриллиантом на узком третьем пальце ее левой руки.

«Нет, с таким камешком голод ей не грозит», — решил я, с любопытством вглядываясь в ее темные глаза и выразительный рот. Они были красивы, и глаза, и рот, — красивы, но тронуты болью.

Чуть погодя я встал и отправился назад, чтобы сделать пару рисунков львов и тигров. К обезьянам я не стал даже подходить: терпеть их не могу. Никогда не считал забавными эти несчастные недоразвитые создания, в карикатурном виде воплощающие все те непотребства, которые присущи человеческому роду.

«На сегодня хватит, — прикинул я. — Пойду домой и сделаю такую полосу, чтобы Джеймисону наконец-то понравилось». Так что я стянул блокнот эластичной лентой, спрятал карандаш и ластик в карман жилета и не спеша направился к прогулочной аллее, чтобы выкурить сигарету и полюбоваться вечерней зарей перед возвращением в мастерскую, где мне придется просидеть до полуночи, возясь с углем и цинковыми белилами.

За широкой лужайкой над вершинами деревьев смутно вырисовывались крыши городских зданий. Низко над горизонтом повисла медленно густеющая аметистовая мгла, превратившая колокольню и своды собора, плоские кровли и башни с высокими трубами, из которых лениво восходили тонкие струйки дыма, в островерхие берилловые утесы и пламенеющие минареты, плывущие в струящейся дымке. Окружающий мир медленно преображался. Все уродливое, ветхое, неприглядное исчезало, как шелуха, и далекий город высился в вечернем небе восхитительный, вызолоченный, величавый, очищенный от всего земного в жарком горниле заходящего солнца.

Половина багрового диска уже скрылась за чертой окоема. Заросли пышных ив и развесистых берез ажурным узором темнели на фоне зари. Огненные лучи насквозь простреливали луговину, золотя поникшие листья и окрашивая пунцовой краской темные повлажневшие стволы окружавших меня деревьев.

Вдали по лугу за тесно сгрудившимся стадом, словно два серых пятна, медленно прошли пастух и сопровождавшая его собака.

Прямо передо мной на усыпанную гравием дорожку уселась белка. Вот она пробежалась и снова села — так близко, что я мог различить, как мерно пульсируют ее лоснящиеся бока.

Скрывшись где-то в траве, свою последнюю летнюю арию репетировало какое-то насекомое. В сплетении ветвей над моей головой слышались «Тап! Тап! Тат-тат-т-т-тат!» работящего дятла и колыбельная сонного дрозда.

Сумерки сгущались. Над травами и деревьями плыла доносившаяся из города музыка колоколов. С северного берега реки едва долетали густые гудки проходящих мимо пароходов. Дальний раскат орудийного выстрела возвестил о завершении очередного июньского дня.

На кончике моей сигареты то и дело вспыхивал красный огонек. Пастух и стадо растаяли в наступившей полутьме, и только слабое позвякиванье овечьих колокольчиков говорило мне о том, что они продолжают свое движение.

И вдруг меня охватило странное чувство узнавания, какое-то приглушенное ощущение того, что все это я уже видел. Я поднял голову и медленно обернулся.

Рядом со мною кто-то сидел. Мой разум пытался и не мог ничего вспомнить.

Что-то — Бог знает что! — тревожило меня, такое смутное и такое знакомое, такое ускользающее и такое будоражащее. И теперь, когда я без особого интереса взглянул на сидевшего рядом со мной, мне в душу, совершенно беспричинно, закралось дурное предчувствие, смешанное со страстным желанием во всем разобраться, и я глубоко вздохнул и вновь тревожно повернулся лицом к угасавшему закату.

Мне показалось, что мой вздох повторился, как эхо, но не обратил на это внимания. Потом я снова вздохнул и уронил погасшую сигарету на гравий к своим ногам.

— Вы что-то сказали мне? — произнес кто-то тихим голосом так близко, что я вздрогнул и резко развернулся к говорившему.

— Нет, — помолчав, ответил я.

Это была женщина. Я не различал ее лица, но заметил на одном из пальцев ее сцепленных рук, бессильно лежавших на коленях, блеск огромного бриллианта. И тут же узнал ее. Не нужно было разглядывать поношенное черное платье и мертвенно-бледное лицо, светлым пятном выделявшееся в полумраке, чтобы понять: именно ее я нарисовал у себя в блокноте.

— Вы… Вы не против, если я поговорю с вами? — робко спросила она.

Меня тронула безнадежная тоска в ее голосе, и я ответил:

— Нет, конечно, нет. Могу я что-нибудь сделать для вас?

— Да, — сказала она, немного приободрившись. — Если только… Если захотите.

— Если это в моих силах, — весело проговорил я. — И что это? Немного денег?

— Нет, совсем нет, — возразила она, вздрогнув и отодвинувшись.

Слегка удивленный, я извинился и вынул руку из кармана, где лежали мелкие монеты.

— Я всего лишь… Я только хочу, чтобы вы взяли это, — она вынула из выреза платья и протянула мне тонкий пакет. — Здесь два письма…

Меня это изумило.

— Я?

— Да. Если вы не против…

— И что я должен с ними сделать? — недоверчиво уточнил я.

— Этого я не могу вам сказать. Я только знаю, что должна передать их вам. Так вы их возьмете?

— О да, я возьму их, — рассмеялся я. — Мне надо будет их прочесть? — добавил я и подумал: «Ловко придумано, чтобы выудить деньжат».

— Нет, — медленно произнесла она, — вам не надо их читать. Вам надо будет только передать их кое-кому.

— И кому же? Кому-нибудь?

— Нет, не кому-нибудь. Когда время придет, вы узнаете, кому их надо передать.

— Значит, мне придется хранить их, ожидая дальнейших указаний?

— Собственное сердце подскажет вам, — еле слышно вымолвила она.

Она продолжала держать пакет, и, чтобы ее успокоить, я взял его. Он был мокрый.

— Письма упали в море, — пояснила она. — Там была и фотография, отправленная вместе с ними, но от соленой воды она побелела. Вы не возражаете, если я попрошу вас еще кое о чем?

— Я? О нет, не возражаю.

— Тогда отдайте мне, пожалуйста, тот рисунок, где вы изобразили сегодня меня.

Я снова рассмеялся и спросил, как она об этом узнала.

— Я там похожа? — спросила она.

— Уверен, что очень похожи, — с чистой совестью ответил я.

— Так вы мне его дадите?

Отказ вертелся у меня на кончике языка, но потом я прикинул, что сделанных мною рисунков и без этого вполне хватит на целую полосу, так что я отдал ей набросок, кивнул на прощанье и встал. Она тоже поднялась со скамьи, бриллиант на пальце ярко сверкнул во тьме.

— Вы уверены, что ни в чем не нуждаетесь? — с ноткой добродушного сарказма спросил я.

— Вот! — прошептала она. — Слушайте! Вы слышите колокольный звон в монастыре?

Я вгляделся в непроглядную тьму.

— Нет здесь никакого колокольного звона, — уточнил я. — И уж тем более здесь нет монастырских колоколов. Мы в Нью-Йорке, мадмуазель… — я приметил ее французский акцент. — Мы с вами сейчас находимся в стране протестантов-янки, и колокола здесь совсем не такие приятные, как во Франции.

Я повернулся к ней, чтобы любезно попрощаться… Она исчезла.

Глава III

— Вы когда-нибудь рисовали трупы? — поинтересовался Джеймисон, когда на следующее утро я пришел к нему в кабинет с рисунками зоопарка на целую полосу.

— Нет, — угрюмо ответил я. — И не собираюсь.

— Давайте посмотрим вашу полосу по Центральному парку, — как обычно, мягко произнес Джеймисон.

Я выложил рисунки. С точки зрения искусства, ценности они не представляли, но Джеймисону, как мне стало ясно, понравились.

— Вы сумеете завершить их в первой половине дня? — озабоченно спросил он.

— Пожалуй, да, — устало согласился я. — Что-нибудь еще, мистер Джеймисон?

— Труп, — сказал он. — Мне нужен рисунок к завтрашнему дню… Законченный.

— Какой труп? — резко бросил я. Только кроткий взгляд Джеймисона заставил меня сдержать свое негодование.

Мы уставились друг на друга в упор. Джеймисон, слегка приподняв брови, провел ладонью по лбу.