— Тогда ладно. Почему бы тебе не пойти и не принести мне стакан воды, а потом напиться крови из бутылки, чтобы зарядиться энергией.

Я оторвался от созерцания совершенства формы твоего рта и увидел, что в твоих глазах пляшут веселые огоньки.

— Тебе ведь она когда-нибудь понадобится.

Так все и началось. Один день превратился в два, два — в семь, неделя — еще в одну, и мы проводили каждую возможную минуту в объятиях друг друга. Я узнал все секреты твоего тела — как ты могла превратиться в беспомощный крик, когда я щекотал твои ступни, как твое левое колено всегда подскакивало, когда ты утром выскакивала из постели, как каждый квадратный дюйм твоей кожи выглядел, каким был на вкус и запах, ты же узнала все секреты моего прошлого…или, по крайней мере, большинство из них. У меня было несколько секретов, которые я хранил. Один из них, в частности, который может иметь большое значение с точки зрения имевшегося у тебя выбора, стать или не стать вампиром.

Проявив несвойственную мне трусость, я не заговаривал с тобой на эту тему с того самого дня, как ты рассказала мне историю про гадалку. Твои силы таяли с каждой неделей, но я все еще не мог заставить себя говорить об этом.

Я не жалею о своих колебаниях. Трусливо или нет, но это позволило нам провести время вместе, которого я так отчаянно жаждал. И все это время, с каждым поцелуем, объятием и теплом нашего общего смеха, ты терпеливо ждала, когда я убью тебя и исполню проклятие старой гадалки.

Как передать мой восторг и мое несчастье? Ты была сияющей звездой моего существования, единственной вещью, без которой я вдруг не смог бы жить, но, чтобы спасти твою жизнь, я был бы вынужден сделать именно это. После более чем столетия полного одиночества любовь, наконец, нашла меня — как и незаконнорожденный брат любви.

Нищета.

Полагаю, сейчас самое подходящее время рассказать тебе, как я сам стал вампиром.

02:26

Исправительно-трудовой лагерь в арктической части Сибири — не место для слабых.

Впервые я прибыл в Магаданский лагерь на Колыме в разгар зимы, во время ледяной бури, настолько свирепой, что она убила почти всех тридцати восьми других заключенных, которые отправились со мной в Магадан в течение нескольких часов. Земля промерзла, воздух промерз, даже мои ресницы замерзли через несколько мгновений после того, как я покинул сравнительно теплые пределы грузового вагона.

Я сын фермера, крестьянского происхождения, поэтому физически здоров и привык к тяжелой работе. К шести годам я работал в поле, выкапывая картофель и репу голыми руками по десять часов в день. Меня никогда не называли «мягкотелым», но Магадан закалил меня до твердости клинка и дал мне истинное понимание слова «боль».

Я не буду подробно описывать конкретные зверства, которым я там подвергся, за исключением того, что я подвергся насилию, как ни одно разумное существо никогда не должно подвергаться насилию, будучи в здравом уме и твердой памяти. Были бесконечные, застывшие, черные часы, проведенные в безмолвной агонии — кричать от боли означало привлекать нежелательное внимание охранников, — когда я желал смерти каждой клеточкой своего тела, но она не приходила.

Великая Сталинская чистка, кампания политических репрессий, сопровождавшаяся массовыми арестами, тюремными заключениями и казнями всех, кого записывали во врагов государства, — вот что первоначально привело меня в Магадан. В то время я был главным хирургом русской армии, занимал очень важную и заметную должность, и, оглядываясь назад, я должен был понимать, что моя очень громкая критика сталинского режима рано или поздно закончится неприятностями. Или, может быть, я знал, но мне было все равно, или я думал, что освобожден от таких плебейских штучек, как преследования на политической почве. Эта деталь затерялась в водах Леты, но в одном я уверен точно. Я страдал от недуга, который поражает всех во властных структурах — высокомерия.

Это высокомерие и сгубило меня.

Однажды ко мне домой явилась вооруженная милиция из ГУЛАГа и забрала меня. Ни обвинений, ни суда, ни присяжных — меня просто выволокли из дома в халате и тапочках, надели наручники и погрузили в грузовик. Будучи карьеристом, я не имел ни жены, ни детей, и к тому времени оба моих родителя были давно мертвы — мой отец был расстрелян в прошлом году за то, что скрывал от правительства имевшиеся у него излишки зерна, — так что некому было оплакивать мой позорный уход, кроме моей собаки, волкодава по кличке Расстегай, которую я назвал в честь моего любимого лакомства. Он стоял в проеме открытой двери дома и выл до тех пор, пока грузовик не отъехал слишком далеко и его крики не унес с собой ветер.

Я вернулся в дом много лет спустя, после освобождения, но он был разрушен фашистским снарядом во время войны. Я так и не узнал, что случилось с Расстегаем.

Магадан — портовый город, центр огромной и жестокой исправительно-трудовой деятельности ГУЛАГа. Там есть огромные залежи золота, и после изнурительной поездки на поезде по Транссибирской железной дороге и путешествия по Охотскому морю на корабле, условия которого можно было бы иронически назвать «суровыми», меня сразу же по прибытии на золотые прииски поставили работать.

Наш лагерь состоял из четырех больших главных бараков для заключенных, еще двух для охраны, административного здания и огромного склада припасов и продовольствия. Колючая проволока огораживала периметр, а прямо за ним в тундре зияла длинная траншея, которую вырыли сами же заключенные, в которую бросали обнаженные тела убитых и оставляли гнить.

Средняя продолжительность жизни в лагере составляла три месяца. Я прожил три года.

Все охранники, конечно, были злобными, но был один особенно противный тип по фамилии Волков. Он получал огромное удовольствие, мучая самого слабого из пленников, и играл в игру, чтобы посмотреть, сколько зубов он сможет вырвать изо рта человека плоскогубцами, прежде чем тот потеряет сознание от охватившей того агонии. Говорили, что Волков хранил зубы в банке у себя под койкой и проводил долгие арктические ночи, пересчитывая их.

Однако по ночам он делал совсем другое. Правда была еще ужаснее.

По лагерю ходили слухи о следах на телах в траншее. Общее предположение состояло в том, что волки добирались до них, но волков нигде не было видно, и странный способ, которым были обескровлены тела, говорил не о голодном волке, а о существе гораздо более развращенном. Животное жует мясо, чтобы отделить его от кости и съесть. Что бы там ни жевало тела в траншее, оно не снимало с них кожи… он просто кусал трупы, снова и снова, оставляя тела покрытыми колотыми ранами, как если бы они пролежали на матрасе из гвоздей.

То, как Волков стоял в стороне, ухмыляясь, пока начальник лагеря в замешательстве совещался со своими старшими офицерами о том, что могло вызвать такие странные знаки, пугающе красноречиво говорило само за себя.

Я уже поставил Волкову диагноз садиста из-за того, как он обращался с заключенными, и хотя я не видел такого фетиша трупов раньше за свою медицинскую практику, я предположил, что его садизм был следствием глубокой шизофрении. Я доказал свою теорию, когда по причинам, которые я считал необъяснимыми, Волков однажды решил обратить свое внимание на меня.

— Кулак! — рявкнул он на меня однажды горьким утром, когда я спал на своей койке, за несколько часов до того, как взойдет солнце и снова начнется работа. Это слово служило пренебрежительным определением определенного типа зажиточных крестьян, каковым я и являлся. Он пнул койку ногой, и я вскочил, дырявое шерстяное одеяло царапало кожу, даря лишь слабое тепло, и уставился на него.

И тут он сказал нечто совершенно невероятное.