И прежде чем Василий опомнился, она расстегнула пряжку и сорвала с него пояс. Косой, остолбенев, молча смотрел на нее округлившимися глазами. Потом попытался схватить отобранный пояс, но княгиня проворно отдернула руку и отшатнулась назад. Вся палата ахнула как один человек.

Шемяка, сидевший рядом с Косым, вскочил и схватил брата за руки.

– Княгиня! – еле справляясь с готовым кинуться в драку Косым, хрипло воскликнул он. – Княгиня! Что это ты творишь?!

Не отвечая, Софья Витовтовна величественно отвернулась и, держа пояс перед собой, нарочито медленно прошла к столу великого князя.

– Он принадлежал твоему деду, – громко, торжественно возвестила она, – теперь он по праву принадлежит тебе.

И она положила пояс перед сыном на стол.

Бледный, испуганный юный великий князь растерянно смотрел то на нее, то на пояс, то на братьев Юрьевичей.

– Не пьяна ли ты, княгиня?! – вне себя крикнул Косой.

Софья обернулась и молча, холодно смерила его уничижительным взглядом. Косой задохнулся.

– Нет, она не пьяна! – весь дрожа, воскликнул Шемяка и, отпустив руки брата, сам выступил вперед. – И тем хуже! Эдакого бесчиния белый свет не видал! – Он оглядел притихших гостей, прятавших от него глаза, и вновь повернулся к великой княгине: – Стыдись, Софья Витовтовна! Брат мой не вор. Не ведаю, кто его оклеветал, но ты бы прежде разобралась…

– Полно, Димитрий! – высоким, срывающимся голосом перебил его Василий Косой. – Дивуюсь я на тебя! Дом, где забывают пристойность, – не место для объяснений! Ты, княгиня, – он нагнулся вперед, впиваясь ненавидящим взглядом в побледневшее вдруг лицо великой княгини, – ты нечестна!

От страшного слова Софья отпрянула, как от удара. Великий князь Василий вскочил. Вслед за ним поднялись все гости.

Но Василий Косой, казалось, ничего уже не видел вокруг себя.

– Люди не слепы! – выкрикнул он. – Люди поймут, кто здесь вор!

Шемяка схватил его за плечи и повлек за собою к выходу, но и уходя, он продолжал выкрикивать, оглядываясь на княгиню:

– Срамно и быть в этом доме, где приличий не ведают! Срам на тебе! Срам!

Шемяка наконец вывел его, но напоследок обернулся – и сам произнес тяжелым голосом воеводы, громом пронесшимся по палате:

– Поистине: срам!

И захлопнул дверь.

В тот же день, в тот же час, нимало не медля, Юрьевичи ускакали в Галич: к своему отцу, готовившему войну.

Бунко стоял на коленях возле скамьи, на которой лежал отец.

Отец умирал.

Еще утром истаяла трепетная надежда, что он одолеет ранение своей упрямою силой, которая прежде не подводила его. Но сила его таяла на глазах. Тогда явился в низенькой горнице позванный хозяином дома протопоп и совершил последнее печальное таинство, и удалился, скорбно благословив Буйка. С тех пор за окном прошел и угас сумрачный день, и тьма спустилась на мир, и заполнила горницу, и пала смертною тенью на родное опрокинутое на подушку лицо.

Как изменилось оно! Выступили бугры высоких скул, запали щеки, в темные тени ввалились глаза. Глаза, смотрящие за черту бытия, на нечто, недоступное для Бунка.

Отец уходил. Молча, мужественно переносил он боль, молча приближался к страшному рубежу, и вся сила его, упрямая, ничем не сгибаемая, несокрушимая сила, что составляла самую суть его существа, ушла в глубину, на этот последний, самый тяжелый бой. И на пороге смерти он не изменил себе…

Но вот запавшие веки медленно поднялись, и отец взглянул на Бунка. Юноша подался вперед. Тогда умирающий с трудом разомкнул иссохшие губы и тихо заговорил:

– Прощай… Благословляю тебя… – Рука его, протянутая вдоль тела, чуть шевельнулась, благословляя. – Уезжай… в Москву… Оттуда защищать надо Русь… Наша сила – там… Благословляю Московскому князю служить… Это – не измена… – Он хотел еще что-то добавить, договорить, но воздух не мог больше входить в искалеченную татарской стрелою грудь…

И застыли обращенные на Бунка глаза. И сила, непреклонная сила, перед которой благоговел Бунко, ушла из них…

Бунко дрожащей ладонью закрыл невидящие родные глаза. Наклонился, прижался лбом к холодеющей безответной руке. Отец ушел.

Одиночество…

Бунко скакал лесами на север, в Москву.

За его спиной остались родная рязанская деревушка, просторный господский дом, до отчаяния пустой без матери и отца, две могилы на старом погосте под сенью любимой церкви. Он не стал хоронить отца в Переяславле Рязанском, на защите которого тот погиб, – отвез его в вотчину, где вот уже год, как покоилась мать. Теперь они рядом – навсегда.

Впереди была неизвестность, но так завещал отец… Бунко во всем доверял ему.

К вечеру он подъехал к Коломне. Долгий путь утомил его, притупил усталостью боль. Он собирался провести в городе ночь, а на рассвете опять отправиться в путь и больше не останавливаться нигде до самой Москвы. Он жаждал усталости как утешения.

А между тем в Коломне происходило что-то диковинное. Бунко с недоумением огляделся. Уже вечерело, а на улицах было людно и шумно, кругом виднелись доверху нагруженные подводы: одни пристроились во дворах, другие вереницами тянулись по улицам. Словно целый город стронулся со своего вековечного места и собрался куда-то переезжать! Вокруг плакали и смеялись дети, тревожно, озабоченно и устало переговаривались женщины, то и дело взметались крики возниц… И странно: всех этих, таких разных, людей как будто объединяло что-то – нечто общее, важное и волнующее…

– Что, соколик, ночлега ищешь? – раздался возле Бунка старческий голос.

Юноша оглянулся. Рядом за невысоким плетнем стоял сухонький седой старичок в сером зипуне и, ласково улыбаясь, кивал головой.

– Нонеча у нас это вельми дело трудное. Ты один али с тобою еще кто будет? – задал он не совсем понятный вопрос.

– Один, – растерянно ответил Бунко.

– Коли так, заезжай: на сеновале устроишься, – просто сказал старик и засеменил к воротам.

Бунко вежливо спешился на улице и ввел коня за собой во двор, тесно заставленный нагруженными возами.

– Что здесь случилось, дедушко? – спросил он хозяина, озираясь. – Что это за подводы?

Старичок удивленно посмотрел на Бунка:

– Что случилось?! Али ты сам не с Москвы?

– Нет, из Рязани.

– И далеко ли едешь? – со странным сомнением осведомился старик.

– В Москву и еду, служить великому князю всея Руси Василию Васильевичу, – выпрямляясь, задиристо ответил Бунко, почувствовав непонятное подозрение в словах старика.

Но сейчас же и забыл про обиду, увидев, как радостное удовольствие разлилось по морщинистому лицу.

– Ныне не надобно ехать в Москву, чтобы служить великому князю! – весело объявил старичок. – Ныне, соколик, у нас – стольный град, и ты приехал куда тебе надобно! Великий князь здесь, в Коломне, и все верные слуги его – наши гости! Пойдем, пойдем… – Он повернул к конюшне. – Я все тебе расскажу!

Пока Бунко расседлывал коня и задавал ему корм, хозяин, присев на мешок с овсом, рассказал ему о событиях последних недель. Для начала он объявил, что князь Юрий Димитриевич отважился-таки на мятеж против великого князя и пошел со своими войсками на Москву «аки тать». Великий князь послал дяде навстречу своих бояр с предложением мира. Но Юрий не хотел и слышать о мире. Его бояре встретили послов великого князя «бранью великою и словами неподобными». Войско, которое второпях сумел собрать юный великий князь, едва ли заслуживало такого названия – и потерпело сокрушительное поражение всего в двадцати верстах от Москвы. Василий в испуге и ужасе бежал с молодой женой и матерью в Тверь, потом в Кострому, но пленения не избежал. Заточив племянника, князь Юрий всенародно объявил себя великим князем Московским и обосновался в столице со своими боярами и сыновьями.

– Но Господь нас уберег, не попустил совершиться злодейству, – стянув мурмолку[2] с седой головы, перекрестился старик. – Ведомо, что разные – и лихие – советы недобрые люди давали Юрию: извести хотели князя Василья, – да только Юрий послушался слов иных. И отпустил племянника с миром, дав ему Коломну в удел. Ну а уж как сюда Василий Васильич приехал, так и стали все верные люди стекаться к нему, к законному государю собираться, ровно пчелки к матке. Вся Москва ныне здесь! – с гордостью заключил старик. – Ну, управился? Пойдем, хозяйка моя накормит тебя…