Параллельно с этим процессом идет другой, который можно назвать почти трагическим. Опыт, приобретенный мной за те долгие годы, когда я нес ответственность за экономическую политику, показывает, что во все коллективные волеизъявления закрадываются «ошибки перевода» наихудшего рода. Те пожелания, чаяния, надежды, заботы, которые хочет выразить отдельный человек, независимо от его профессии или положения, не имеют почти ничего общего с тем, что предъявляется в виде требований организациями, которым он доверил защищать его интересы[16].

Это утверждение можно подкрепить рядом примеров. Вспоминаются, например, результаты опроса во время забастовки по поводу вопроса об участии рабочих в управлении предприятий. На вопрос: «Почему вы бастуете?» – лишь незначительная часть опрошенных смогла дать хотя бы приблизительно верное объяснение профсоюзных требований, из-за которых была объявлена забастовка.

Подобное положение вещей распространяется не только на отношения между работодателями и служащими, и рабочими.

И в других областях мне приходилось быть частым свидетелем подобных грубых «ошибок перевода»: например, когда я беседовал с отдельными предпринимателями об их отношении к требованиям их объединений по вопросу о картелях, или когда я вел дискуссию с торговцами различных профессиональных классов или же разбирал с представителями среднего сословия их коллективные требования. И каждый раз я устанавливал, насколько мало соответствует «коллективная воля» индивидуальным пожеланиям.

Основываясь на этом опыте, я считаю, что организация лишь до тех пор может считаться не вызывающей опасений и является с государственно-политической точки зрения безопасной, пока она добросовестно старается суммировать индивидуальные представления, кристаллизуя пожелания, но не пытается проводить собственную политику силы, политику самой организации, как таковой.

Это один из труднейших вопросов, с которыми мы сталкиваемся в нашей молодой, не нашедшей еще окончательных форм, демократии. Притом, разрешение этого вопроса вовсе не входит в задачи государства. Каждый призван позаботиться о том, чтобы мы снова нашли такие формы совместной жизни, при которых каждый гражданин сознает ответственность за свою судьбу и не захочет больше скрываться в туманной анонимности, а потому не будет передоверять какому-то учреждению или организации безоговорочное право пользоваться его мандатом по собственному усмотрению[16].

Нам нужно будить и постоянно укреплять одни из основных факторов человеческой энергии – волю к независимости и к свободе. Да я и не представляю себе, как можно быть счастливым, обезличив себя самого и доверив всецело свое будущее какой-то организации? И, наконец, я не склонен признавать, что аргументы сильнейших организаций всегда наилучшие. Сколько раз я уже говорил об этом!

Вообще, мыслить общими понятиями и даже выражать мысли общими понятиями стало дурной привычкой нашего времени. Не ужасно ли, что со стороны отдельных профессиональных групп высказывается всегда лишь одно только мнение, что всегда выставляется лишь одно – абсолютное – требование? Подобная узость бесплодна и неизбежно ведет к стерильности. Так, например, мне преподносят мнение «хозяйства», «промышленности», «торговли» и т. д. Кто же это, – спрашиваю я, – «хозяйство», «промышленность», «торговля»? Неужели мнения отдельных участников этих группировок могут быть в такой степени обобщены и урезаны, чтобы кто-нибудь был вправе говорить в единственном числе?

Если бы еще при этом допускалось, что в том или ином вопросе большинство придерживается одного мнения, а остальные другого, то это еще свидетельствовало бы о правдоподобности мнения и оставляло бы открытой возможность практических альтернатив. Но добиться единого коллективного суждения, как правило, почти невозможно, а уж тем более, когда оно преподносится с претензией быть обязательным для всех к нему причастных.

Эти замечания не следует рассматривать в качестве неблагоприятного отзыва о наших организационных формах вообще. Нужно только не терять из виду относительность подобных коллективных мнений и этим вскрыть серьезную проблему нашего общественного хозяйства, а отсюда и нашей экономической политики. Вот почему я всегда приветствую каждое, непосредственно выраженное мнение. Я очень рад, когда многочисленные граждане обращаются непосредственно ко мне с письмами, выражая пожелания, высказывая одобрение, но, разумеется, и критикуют остро отдельные планы и мероприятия.

Эти прямые откровенные высказывания часто оказывали мне ценную помощь; они, по меньшей мере, давали мне возможность следить за реакцией населения – как положительной, так и отрицательной – на явления хозяйственной жизни. Например, когда вскоре после денежной реформы 8 и 9 июля 1948 года представитель СДПГ решился заявить, что денежная реформа и вытекающие из нее мероприятия ниего не изменили (депутат Зёйферт так и сказал: «Никаких улучшений в снабжении не последовало»), – я ответил ему следующее (согласно протокольной записи Хозяйственного совета, стр. 704):

«Если предыдущий оратор утверждает, что не может быть и речи о действительном улучшении в области снабжения, тогда, милостивые государыни и государи, я не знаю, где представитель СДПГ был во время денежной реформы. Во всяком случае, не на улице. (Выкрик слева: „Плохие товары по высоким ценам!“) Если вы придете в мое управление, я смогу показать вам целые горы писем от рабочих и служащих, от представителей всех слоев нашего народа; в них высказывается глубокое удовлетворение денежной реформой и проводимой мною экономической политикой (аплодисменты)».

Психологическое и политическое значение таких писем не уменьшается от того, что их можно разбить на три категории, правда, неодинаковой ценности: во-первых, письма от людей, серьезно относящихся к делу, письма в которых высказываются заботы, подлинные пожелания и серьезные предложения; во-вторых, немногочисленные, но постоянно повторяющиеся послания с «патентованными рецептами», которые, якобы, могут сразу же устранить все трудности; и наконец, письма с суждениями, высказываемыми с позиций голого отрицания и диктуемыми подчас пламенной ненавистью. Вполне понятно, что первая категория мне наиболее симпатична, и не только с деловой, но и с личной точки зрения; к счастью, она и наиболее обширна.

Для иллюстрации приведу несколько выдержек из множества писем, поступающих ко мне ежедневно. Из очень большого количества писем явствует, насколько близко принимают к сердцу миллионные массы народа сохранение устойчивости валюты и как мало шансов у теоретиков постоянной легкой инфляции найти сторонников.

Один гражданин из Кобурга в июле 1956 года писал:

«Миллионы немцев взирают на Вас с надеждой и пожеланием, чтобы Вам удалось предохранить нашу валюту и нашу экономику от угрожающей им опасности. Это нелегкая задача – в мире, разбившемся на дюжины независимых экономических районов, готовых принести свою естественную взаимосвязанность в жертву ложно понимаемому инстинкту самосохранения. Подобное же неразумное поведение можно зачастую констатировать и в нашем собственном народном хозяйстве, и это является одной из причин Вашего беспокойства за судьбы нашей валюты. И здесь действует лишь лекарство, что и во всех других областях нашей ищущей совершенства жизни: повышать осознание естественной взаимосвязи всех жизненных функций в организме мирового хозяйства».

Из Эггенфельдена в Баварии пишут 1 мая 1956 года:

«Браво, господин министр! С глубоким удовлетворением воспринял я (и все те, с кем я беседовал) Вашу речь в Мюнхене. Государственный деятель, занимающий такое общественное положение, наконец, нашел мужество высказать то, что думает каждый мыслящий человек, а именно, что очень многие в наше время потеряли чувство меры по отношению к тому, что является возможным. К сожалению, это распространяется и на ведущие круги… У всех одно на уме: жить сегодняшним днем, действовать только в собственных интересах…»