— Красивый дом, — сказал Страйк.

— Мой дед купил. Пивократия. Пивоварни уже давно нет. Грейвс Стаут, слышали о таком?

— Боюсь, что нет.

— Прекратил свою деятельность в 1953 году. До сих пор в погребе хранится несколько бутылок. Отвратительное пойло. Отец заставлял нас пить его. Основа семейного состояния и все такое. Вот мы и пришли, — сказал полковник, пыхтя не хуже своей собаки, и толкнул дверь.

Они вошли в большую гостиную с домашним уютом высшего класса, с глубокими диванами и креслами из выцветшего ситца, с витражными окнами, выходящими на великолепные сады, и собачьей лежанкой из твида, на которую лабрадор плюхнулся с таким видом, будто он вымотался за этот день.

Три человека сидели вокруг низкого столика, уставленного чайными принадлежностями и, похоже, домашним бисквитом “Виктория”. В кресле сидела пожилая женщина с тонкими седыми волосами, одетая в темно-синее платье с жемчугом. Ее руки так сильно дрожали, что Страйк подумал, не страдает ли она болезнью Паркинсона. На диване бок о бок сидела пара лет сорока. Лысеющему мужчине тяжелые брови и выдающийся римский нос придавали вид орла. Его галстук, если только он не притворялся тем, кем не является, что Страйк считал маловероятным в данном контексте, свидетельствовал о том, что когда-то он был королевским морским пехотинцем. Его жена, пухленькая блондинка, была одета в розовый кашемировый свитер и твидовую юбку. Ее русые волосы были завязаны бархатным бантом — такой прически Страйк не видел с восьмидесятых годов, в то время как ее румяные щеки с морщинками говорили о том, что она вела в основном жизнь на свежем воздухе.

— Жена, Барбара, — сказал полковник Грейвс, — наша дочь, Филлипа, и ее муж, Николас.

— Доброе утро, — сказал Страйк.

— Здравствуйте, — сказала миссис Грейвс. Филлипа лишь кивнула Страйку, не улыбаясь. Николас не издал ни звука, не сделал ни одного жеста в знак приветствия.

— Присаживайтесь, — сказал полковник, жестом указав Страйку на кресло напротив дивана. Сам он с облегчением опустился в кресло с высокой спинкой.

— Как вы пьете чай? — спросила Миссис Грейвс.

— Крепким, пожалуйста.

— Хороший человек, — рявкнул полковник. — Не переносит слабый чай.

— Я сделаю это, мамочка, — сказала Филлипа, и действительно, руки миссис Грейвс так дрожали, что Страйк решил, что ей лучше не иметь дела с кипятком.

— Торт? — спросила неулыбчивая Филлипа, передав ему чай.

— Я бы не отказался, — сказал Страйк. — К черту диету.

Как только все были обслужены и Филиппа снова села, Страйк сказал:

— Я очень благодарен за возможность поговорить с вами. Я понимаю, что это нелегко.

— Нас заверили, что вы не завзятый искатель скандалов, — сказал Николас.

— Приятно слышать, — весело сказал Страйк.

— Не обижайтесь, — сказал Николас, хотя его манера была манерой человека, который не особенно возражает против оскорблений и даже может гордиться этим, — но мы посчитали нужным проверить вас.

— У нас есть гарантия, что нас не затаскают по таблоидам? — спросила Филиппа.

— Вы, кажется, имеете привычку появляться там, — сказал Николас.

Страйк мог бы указать на то, что он никогда не давал интервью прессе, что большая часть вызванного им журналистского интереса связана с раскрытием уголовных дел, и что от него практически не зависит, заинтересуется ли пресса его расследованиями. Вместо этого он сказал:

— В настоящее время риск интереса со стороны прессы незначителен или вовсе отсутствует.

— Но вы думаете, что все это может быть затянуто? — Филиппа надавила на него. — Ведь наши дети ничего об этом не знают. Они думают, что их дядя умер естественной смертью.

— Это было так давно, Пипс, — сказала миссис Грейвс. Страйк подумал, что она, похоже, немного нервничает из-за своей дочери и зятя. — Прошло двадцать три года. Алли сейчас было бы пятьдесят два, — добавила она тихо, ни к кому не обращаясь.

— Если мы сможем помешать другой семье пройти через то, что прошли мы, — громко сказал полковник Грейвс, — мы будем очень рады. У каждого есть обязательства, — сказал он, бросив на своего зятя взгляд, который, несмотря на его затуманенные глаза, был острым. Резко повернувшись на стуле, чтобы обратиться к Страйку, он спросил: — Что вы хотите знать?

— Что ж, — сказал Страйк, — я хотел бы начать с Александра, если вы не против.

— Мы в семье всегда называли его Алли, — сказал полковник.

— Как он заинтересовался церковью?

— Длинная история, — сказал полковник Грейвс. — Он был болен, но мы долго не понимали. Как это называется? — спросил он жену, но ответила дочь.

— Маниакальная депрессия, но в наше время для нее, наверное, придумали другое модное слово.

Тон Филиппы свидетельствовал о скептическом отношении к психиатрической профессии и всем ее приемам.

— Когда он был младше, — взволнованно сказала миссис Грейвс, — мы просто думали, что он непослушный.

— Проблемы были всю школу, — сказал полковник Грейвс, задумчиво кивая. — В конце концов, его исключили из Регби.

— Почему это случилось? — спросил Страйк.

— Наркотики, — мрачно сказал полковник Грейвс. — Я в то время служил в Германии. Мы привезли его к нам. Поместили его в международную школу для получения аттестата зрелости, но ему там не понравилось. Огромные ссоры. Скучал по друзьям. “Почему Пипс разрешили остаться в Англии?” Я ответил: “Пипс не поймали за курением марихуаны в общежитии, вот почему”. Я надеялся, — сказал полковник, — что военное окружение, знаете ли, покажет ему другой путь. Я всегда надеялся… но вот, пожалуйста.

— Его бабушка согласилась, чтобы Алли жил у нее, в Кенте, — сказала миссис Грейвс. — Она всегда любила Алли. Он должен был закончить школу в местном колледже, но, как мы узнали, он уехал. Бабушка была вне себя от беспокойства. Я прилетела в Англию, чтобы помочь в его поисках, и обнаружила, что он живет у одного из своих старых школьных друзей в Лондоне.

— Том Бантлинг, — сказал полковник Грейвс, кивнув с сожалением. — Они оба сидели в подвале и целыми днями принимали наркотики. Том в конце концов справился с собой, — добавил он со вздохом. — Теперь он имеет Орден Британской Империи… Беда в том, что к тому времени, как Барб его нашла, Алли исполнилось восемнадцать лет. Его нельзя было заставить вернуться домой или сделать что-то, чего он не хотел.

— Как он себя обеспечивал? — спросил Страйк.

— У него было немного денег, которые оставила ему другая бабушка, — сказала миссис Грейвс. — Она оставила немного денег и тебе, не так ли, дорогая? — добавила она, обращаясь к Филиппе. — Ты ведь использовала свои деньги, чтобы купить мальчика Багла, правда?

Миссис Грейвс жестом указала на шкаф с изогнутым фасадом, на котором стояло множество фотографий в серебряных рамках. После секундного замешательства Страйк понял, что его внимание приковано к одной из самых больших фотографий, на которой была изображена полная, сияющая подросток Филиппа в полном охотничьем наряде, сидящая верхом на гигантской серой лошади, предположительно, Мальчике Багле, а позади них толпились гончие. Ее волосы, которые на фотографии были темными, были завязаны сзади чем-то похожим на тот же бархатный бант, который был на ней сегодня.

— Значит, у Алли было достаточно денег, чтобы жить, не работая? — сказал Страйк.

— Да, пока он не прожег все это, — сказал полковник Грейвс, — что он и сделал примерно за двенадцать месяцев. Потом он подписал контракт на получение пособия. Я решил уйти из армии. Не хотел оставлять Барб одну, пытался с ним разобраться. Стало ясно, что что-то не так.

— У него к тому времени уже были явные признаки психического расстройства, не так ли?

— Да, — сказала миссис Грейвс, — он становился очень параноидальным и странным. У него были странные представления о правительстве. Но самое ужасное, что в то время об этом не думали как о психическом заболевании, потому что он всегда был немного…

— Говорил нам, что он получает послания от Бога, — сказал полковник Грейвс. — Мы думали, это из-за наркотиков. Мы думали, если бы он только перестал курить эту чертову марихуану… Он рассорился с Томом Бэнтлингом и после этого останавливался на чужих диванах, пока они не раздражались и не выгоняли его. Мы пытались следить за ним, но иногда не знали, где он находится.