— Правда? — сказала Люси, вытирая глаза кухонным полотенцем.

— Ты знаешь, что так и было, — сказал Страйк. — Она не обеспечивала нашу безопасность, потому что была настолько чертовски наивна, что едва ли могла самостоятельно открыть входную дверь. Она испортила нам учебу, потому что сама ненавидела школу. Она притащила в нашу жизнь чертовски ужасных мужчин, потому что всегда думала, что этот будет любовью всей ее жизни. Все это не было злонамеренно, это была просто чертова неосторожность.

— Неосторожные люди причиняют много вреда, — сказала Люси, все еще вытирая слезы.

— Да, это так, — сказал Страйк. — И она причинила. В основном себе, в конце концов.

— Я не хотела… я не хотела, чтобы она умирала, — всхлипывала Люси.

— Господи, Люс, я знаю, что ты не хотела этого!

— Я всегда думала, что когда-нибудь я все с ней выясню — а потом было уже поздно, и она ушла… А ты говоришь, что она нас любила, но…

— Ты знаешь, что это так, — сказал Страйк. — Ты знаешь, Люс. Помнишь ту историю с сериалом, которую она придумывала для нас? Как она, черт возьми, называлась?

— Лунные лучи, — сказала Люси, продолжая всхлипывать.

— Семья Лунных лучей, — сказал Страйк. — С мамой Лунным Лучом и…

— … Бомбо и Мунго…

— Она не проявляла любви, как большинство матерей, — сказал Страйк, — но она и не делала ничего, как другие люди. Это не значит, что любви не было. Но и не значит, что она не была чертовски безответственной.

На несколько минут снова наступила тишина, только сопение Люси все уменьшалось. Наконец, она вытерла лицо обеими руками и подняла глаза, покраснев.

— Если ты расследуешь деятельность этой так называемой церкви — как она называется?

— ВГЦ.

— Убедись, что ты достал эту суку Мазу, — сказала Люси низким голосом. — Мне все равно, если она сама подверглась насилию. Прости, но мне все равно. Она позволяла им делать это с другими девочками. Она была для них сутенером.

Страйк подумал, не сказать ли ей, что поимка Мазу — это не то, для чего его наняли, но вместо этого сказал:

— Если у меня будет возможность, я обязательно это сделаю.

— Спасибо, — пробормотала Люси, все еще вытирая опухшие глаза. — Тогда тебе стоит согласиться на эту работу.

— Слушай, я хотел сказать тебе кое-что еще, — сказал он, даже сам удивляясь тому, что говорит, во что, черт возьми, он играет. Импульс был вызван желанием быть честным, как была честна она, перестать прятаться от нее. — Я… э… я связался с Пруденс. Ты знаешь — вторая незаконнорожденная Рокби.

— Правда? — сказала Люси, и, к его удивлению — он скрывал от нее зарождающиеся отношения из страха, что она почувствует ревность или что ее заменяют, — она улыбнулась сквозь слезы. — Стик, это здорово!

— Неужели? — спросил он, опешив.

— Ну, конечно, да! — сказала она. — Как давно вы общаетесь?

— Не знаю. Несколько месяцев. Она навещала меня в больнице, когда я… ну, ты знаешь…

Он показал большим пальцем на легкое, пробитое загнанным в угол убийцей.

— Что она из себя представляет? — спросила Люси, которая выглядела любопытной и заинтересованной, но ничуть не обиженной.

— Милая, — сказал Страйк. — Я имею ввиду, что она не ты…

— Тебе не нужно этого говорить, — сказала Люси с дрожащим смехом. — Я знаю, что мы пережили вместе, я знаю, что никто другой никогда этого не поймет. Знаешь, Джоан всегда хотела, чтобы ты помирился с Рокби.

— Пруденс — это не Рокби, — сказал Страйк.

— Я знаю, — сказала Люси, — но все равно хорошо, что ты с ней встречаешься. Джоан была бы счастлива.

— Я не думал, что ты так воспримешь это.

— Почему бы и нет? Я вижусь с другими детьми моего отца.

— Да?..

— Конечно! Я не хотела об этом говорить, потому что…

— Ты думала, что мне будет больно?

— Наверное, потому, что я чувствовала себя виноватой, что у меня есть отношения с отцом и сводными братьями и сестрами, а у тебя их нет, — сказала Люси.

После небольшой паузы она сказала:

— Я видела Шарлотту в газете, с ее новым парнем.

— Да, — сказал Страйк, — ну, ей нравится определенный образ жизни. Это всегда было проблемой — я был на мели.

— Ты же не хочешь..?

— Господи, нет, — сказал Страйк. — Это мертво и похоронено.

— Я рада, — сказала Люси. — Я очень рада. Ты заслуживаешь гораздо лучшего. Ты останешься на обед, не так ли?

Учитывая утренние откровения, Страйк посчитал, что у него нет другого выхода, кроме как согласиться.

Глава 12

Низшее кажется таким безобидным и привлекательным, что человек радуется ему; оно выглядит таким маленьким и слабым, что он воображает, будто может возиться с ним и не получить вреда.

И-Цзин или Книга Перемен

Во время обеда Страйк прилагал нехарактерные для него усилия, чтобы выглядеть веселым, и терпел своего шурина и старшего племянника с таким изяществом, какое редко проявлял раньше. После обеда он не спешил уходить, а оставался до тех пор, пока дождь не утих, и тогда вся семья вышла в сад и наблюдала, как Люк, Джек и Адам играют со своими луками Firetek, и даже притворился веселым, когда Люк, вопреки ожиданиям Страйка, разрядил свой дротик в лицо дяди, чем вызвал смех Грега.

Только выйдя из дома, Страйк позволил своему лицу расслабиться, утратив решительную ухмылку, которую он носил большую часть последних двух часов. Решительно отказавшись от предложения Люси подвезти его, он шел к станции под серым небом, размышляя обо всем, что только что услышал.

Страйк был психически устойчивым человеком, пережившим множество неудач в своей жизни, в том числе и потерю части правой ноги. Одним из инструментов самодисциплины, выработанным в юности и отточенным в армии, была привычка к замкнутости, которая редко подводила его, но сейчас она не срабатывала. Эмоции, которые он не хотел испытывать, и воспоминания, которые он обычно подавлял, нахлынули на него, и он, ненавидевший все, что отдавало потаканием своим желаниям, направился обратно на Денмарк-стрит в такой глубокой задумчивости, что едва замечал проплывающие мимо станции метро и чуть не опоздал с осознанием, что уже находится на Тоттенхэм-Корт-Роуд.

К моменту возвращения в свою чердачную квартиру он чувствовал себя таким мрачным и несчастным, каким не был уже давно. Поэтому он налил себе двойную порцию виски, заправил вейп, сел за кухонный стол и уставился в пространство, попеременно пригубляя виски и выдыхая пар в сторону продуваемого сквозняками окна.

Он редко испытывал такую злость на свою мать, как сегодня. Она умерла от случайной передозировки, когда Страйку было девятнадцать лет, и Страйк до сих пор верил, что наркотик ввел ее гораздо более молодой муж. В ответ на эту новость он бросил университет и поступил на службу в военную полицию — решение, которое, как он знал, его нетрадиционная мать сочла бы одновременно необъяснимым и в чем-то комичным. Но почему? — спрашивал он себя, обращаясь к Леде. Ты же знала, что мне нужен порядок, границы и жизнь без бесконечного хаоса. Если бы ты не была такой, может быть, я не был бы таким, какой я есть. Может быть, я пожинаю то, что ты посеяла, так что не смейся, блядь, ни над армией, ни надо мной, ты, со своими дружками-педофилами, и сквоттерами, и наркоманами…

Эти мысли о Леде неизбежно приводили к мыслям о Шарлотте Кэмпбелл, поскольку он знал, что многие диванные психологи, включая близких друзей и членов семьи, считают, что воспитание Леды нанесло ему такой непоправимый ущерб, что его неизбежно потянет к такой же хаотичной и неуравновешенной женщине. Это всегда раздражало Страйка, раздражало и сейчас, когда он сидел с виски, глядя в окно мансарды, потому что так получилось, что между его бывшей невестой и его покойной матерью были глубокие различия.

Леда обладала бездонным состраданием к обездоленным и неисправимым оптимизмом в отношении человеческой природы, который никогда ее не подводил. В этом, собственно, и заключалась проблема: в ее наивной, непобедимой уверенности, что подлинное зло можно найти только в угнетающей добропорядочности маленького городка. Она могла бесконечно рисковать, но не была саморазрушительной: напротив, она вполне рассчитывала дожить до ста лет.